О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Скоро звуки смолкли и снова послышались, но не те причитающие звуки любимой женщины — матери, невесты, а удалые, победные… и сотня на конях показалась из-за угла. Впереди — бравый хорунжий, за ним музыканты, песенники — вся сотня на конях. Увидев Цесаревича, Кубанцы подтянулись. Кони заиграли, голоса еще удалей понеслись куда-то в горы. Сотня поровнялась с Цесаревичем, прошла мимо церемониальным маршем… А он, такой жалкий, изнемогающий, на ладан дышащий, приложил бледную, исхудалую руку к козырьку своей «нахимовской», черной с белым кантом, фуражки.
Сотня прошла дальше, в сторону Зекарского перевала. Голоса постепенно
Много лет прошло с тех пор, а я, как сейчас, слышу эти казацкие песни, то бесконечно тоскливые, то безмерно удалые.
Мне потом говорили, что Кубанцы знали, что умирающий Наследник любит их слушать, и время от времени, под предлогом «прогулки», услаждали его слух далекой казацкой стариной, отзвуками вольницы запорожской.
На следующее утро были поданы лошади, и мне передали, что В<еликий> К<нязь> Георгий Михайлович предлагает мне сейчас ехать с ним в Зарзму. Я быстро собрался, явился во дворец. Через несколько минут мы уже катили по Абастуману в сопровождении некоего Х-ва, грузина, хорошо знавшего местные и турецкий языки.
30 верст было до Зарзмы. По дороге дивные виды сменяли друг друга. В<еликий> К<нязь> был прост, любезен и, зная места, пояснял мне их историю, быт и прочее.
Часа через два вдали на высокой скале показался великолепный Зарзмский храм. Он стоял среди татарской деревни или аула. Мы подъехали, и наш спутник отправился в аул, чтобы найти там человека, который бы мог открыть храм и проводить нас туда. В<еликий> Князь, захвативший аппарат, пожелал снять храм, а также и меня на фоне этого дивного памятника грузинской старины.
Скоро явились в сопровождении нашего проводника жители аула. Они низкими поклонами и особыми мусульманскими знаками выразили высокому гостю свое уважение, отперли храм.
Перед нами предстало чудо не только архитектурное, но и живописное чудо. Храм весь был покрыт фресками. Они сияли, переливались самоцветными камнями, то синими, то розовыми, то янтарными. Купол провалился, и середина храма была покрыта снегом. Всматриваясь внимательно, мы заметили, что и часть фресок уже погибла. Погибла дивная красота [278] …
Побродив по останкам былого великолепия, мы вышли на воздух и обошли храм кругом. Он ясно вырисовывался теперь своим темно-красным, запекшейся крови силуэтом на фоне окрестных гор, покрытых снежной пеленой. Он был такой одинокий, забытый, никому не нужный…
278
Зарзма — монастырь в 35–40 километрах к западу от Ахалцихе. Основан в VI–VII вв.; храм, описываемый Нестеровым, построен в начале XIV в.; фрески, относящиеся к XIV и XVI вв., были поновлены в начале XX в. Находившиеся в храме иконы «Преображение» и «Умиление» (первая четверть XI в.) в настоящее время находятся в Музее искусств Грузии (Тбилиси).
Усталые, мы зашли в один из домов аула, там закусили тем, что положили нам съестного при отъезде из Абастумана. Взглянув в последний раз на знаменитые развалины, попрощались с населением аула, которое, узнав о приезде Великого Князя, вышло нас провожать. По обычаю, Великий Князь раздавал новые серебряные рубли на память провожавшим нас, после чего мы покатили обратно.
По дороге обсуждалась возможность реставрации храма. Она была произведена на средства Цесаревича уже после его кончины.
К вечеру мы были в Абастумане. За обедом Зарзма была главной темой разговоров.
Таким образом прошло еще несколько дней. В воскресенье была служба в новом храме, хотя еще не расписанном, но уже освященном. За обедней были Цесаревич и Великий Князь. Были и все те, что проживали при нем или гостили у Цесаревича.
Пели, и хорошо, те же кубанцы. О<тец> Константин прекрасно служил. Такой одушевленный, благородный, он располагал к высоким чувствам, лучшим помыслам.
Болезнь дочки призывала меня домой, и я сообщил о своем намерении лейтенанту Бойсману, испрашивая разрешения откланяться Цесаревичу и вернуться домой в Киев.
На другой день я еще раз был призван в кабинет Цесаревича, выслушал его и было решено, что я в конце мая или начале июня вернусь сюда с эскизами будущей росписи, и тогда будет окончательно установлено, когда можно будет приступить к самой росписи, после чего я был милостиво отпущен. Откланялся Вел<икому> Князю, простился со всеми, с кем познакомился, и тем же порядком выехал на Боржом, Батум, Одессу — в Киев, потом в Петербург.
Во второй половине марта я был снова в Киеве. Олюшка моя к тому времени начала поправляться, она была уже на ногах. Не сегодня-завтра должна была выехать кататься, а потом отправиться на юг, в Сочи или Крым. Остановились на Крыме — куда выздоровевшая и уехала в сопровождении сестры милосердия, ходившей за ней последний месяц болезни в институте.
Я нанял около Мисхора в Олеизе у Токмаковых дачку «Нюра», на которой перед тем жил больной Горький.
Здоровье Олюшки день ото дня улучшалось, она очень выросла, опять стала весела, но в характере ее появились неровности, которых до болезни и следа не было. Она, избалованная за девять месяцев болезни, теперь, здоровая, требовала исключительного к себе внимания, а его-то и недоставало сейчас. Сестра Е-ва, отлично ухаживавшая за тяжко больной, следить за здоровой девочкой не находила в себе ни сил, ни умения. Она скучала, вздыхала, пела, а тем временем Олюшка, чуя за собой слабый надзор, делалась все предприимчивей, и однажды, вернувшись домой, я не нашел ее там. Спросил сестру Е-ву, она тоже не знала, когда и куда исчезла наша больнушка.
Пустились в поиски в разные концы. Я побежал через Мисхор к Алупке и там, за несколько верст от Олеиза, в Алупкинском парке нашел свою дочку, преспокойно игравшую с какой-то девочкой. Я был рад своей находке, а моя беглянка, полуглухая, еще не окрепшая после болезни, была только удивлена тому, что я встревожен, что ее ищут. Объяснила мне, что и сама не помнит, как, гуляя по Мисхорской дороге, попала в Алупку и т. д… Я тотчас же взял извозчика и увез ее.
Надо было подумать, как быть дальше. Необходимо было сестру Е-ву удалить, заменить кем-то более надежным… Я написал в Киев гр<афине> Коновницыной, и она предложила мне прислать одну из своих классных дам, мою однофамилицу. Я поблагодарил и попросил не откладывать приезда Елизаветы Александровны Н<естеров>ой.