О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
Осталось два-три эскиза и… о радость — «Царица Александра».
Вижу, Государыня изменилась, повеселела, успокоилась. Появилась опять приветливая улыбка… Эскиз ей нравится, она довольна. Слава Богу!
В этот момент дверь открывается, входит скромная, изящная, на вид совсем молодая, в выездном туалете, в черном с каракулевым воротником жакете, в такой же шапочке и с муфтой Великая Княгиня Елизавета Федоровна. Меня представили. Великая Княгиня с первых же слов очаровала меня своим прекрасным, ясным лицом, простотой, оживленностью. Она просит, нельзя ли ей наскоро пересмотреть эскизы, говорит, что не могла прийти раньше, — она собиралась ехать с детьми на прогулку…
Государь тоже просит перелистать эскизы. Вел<икая> Княгиня горячо, искренно хвалит то, что ей нравится. Прекрасное лицо ее оживляется еще больше…
Осмотр закончен. Меня благодарят, милостиво прощаются.
Обратная поездка по той же императорской ветке, почти с теми же лицами… Петербург, я дома в своем прокопченном сигарами Гранд-Отеле.
Впереди меня ждала новая поездка в Абастуман. По слухам, после кончины Наследника там многое изменилось к худшему!
Одновременно с Абастуманскими я делал эскизы для церкви в Новой Чартории Волынской губ<ернии>, построенной на могиле бывшего Виленского генерал-губернатора Оржевского. Сама церковь была небольшая, ничем не примечательная, но внутри все декоративные, мраморные и проч<ие> работы взялся исполнять Адриан Викторович Прахов. Я же был приглашен написать образа иконостаса и сделать эскизы стенной росписи (в куполе, в барабане). Вот сейчас я и был всем этим занят.
Подготовив все что надо, я уехал снова на Кавказ. Летом дорога до Абастумана была приятной, скорей прогулка, тем более что я знал, что пребывание в Абастумане займет несколько дней. Ехал знакомыми местами, те же встречи, хотя без прежнего «энтузиазма». Вот и Абастуманское ущелье.
Грустное зрелище представлял собой осиротелый Абастуман через год по кончине Цесаревича, хотя добрая слава о покойном еще жила среди населения. Все, что я нашел во дворце было так непохоже на то, что еще недавно было здесь. Весь штат Цесаревича, вся его свита разъехалась кто куда. Не было ни Бойсмана, ни Айканова. Заведующим дворцом оказался маленький «Жозя» Трахтенберг. При нем было два-три человека дворцовой прислуги. Сам дворец показывали желающим. Смотреть, как жил умирающий Наследник Русского престола не было особенно интересно. Жил он донельзя скромно. И лишь кое-какие фотографии-группы, развешанные для чего-то по стенам, говорили о том времени, когда здесь жилось б<ыть> м<ожет> слишком весело.
Еще оставался в Абастумане бывший духовник Цесаревича, жил и доктор Гопадзе с красивой женой своей, дарившей ему ежегодно то дочку, то сынка.
Осмотрев церковь, решил приступить к загрунтовке стен, поручив ее архитектору Свиньину. Этот Свиньин был вятич из крестьян, не даровитый, но ловкий, — как-то пролез к Высочайшим. Ему, простоватому на вид, якобы преданному, поверили. Он сделался архитектором двора Его Величества.
При изменившемся положении в Абастумане Свиньин задумал обесценить Абастуманский храм, созданный талантливым Симансоном. Он бранил Симансона, говорил, что храм недолговечен, о чем намекал Вел<икому> Кн<язю> Георгию Михайловичу и Императрице Марии Федоровне, — «старухе», как он называл Императрицу за глаза. И, «подготовив почву», думая встретить во мне соучастника, сообщил мне свою счастливую мысль — доложить Государю и Императрице-матери о безнадежном положении Абастуманского храма, предложить им построить, по образцу Зарзмской церкви, другой — лучший, уже в Гатчине, поблизости дворца. Такой храм должен был не только сохранить память о Цесаревиче, но своим видом напоминать о нем Августейшей матери. Я должен был поддержать такой проект, потому что я же и распишу Гатчинскую церковь. Мне выгодно было это тем, что не надо будет жить где-то в скучном Абастуманском ущелье, я буду «на виду» и проч<ее>.
Свиньину казалось все делом легким. От предложения я наотрез отказался, о чем и написал простодушному вятскому мужичку… После моего ответа я все же доверил ему загрунтовку церковных стен.
Из Абастумана я проехал в Москву, оттуда в Париж. Осмотрел Всемирную выставку [290] , побывал в музеях, осмотрел то, что видел в предыдущий приезд и много нового, еще невиданного.
Русский отдел не был выдающимся. Наши музеи, где хранились лучшие произведения русских мастеров, не имели обычая выпускать из своих стен вещи за границу.
290
Речь идет о Всемирной Парижской выставке 1900 г.
Самым сенсационным произведением были недавно написанные и нашумевшие малявинские «Красные бабы». За них Малявину хотели присудить «Grand Prix» [291] и не сделали этого лишь потому, что художник был молод, а рядом были картины давно прославленных мастеров — Репина, В. Васнецова, Сурикова, Серова.
Серов был представлен отлично, его портрет Вел<икого> К<нязя> Павла Александровича в латах на коне и другие останавливали на себе внимание. Репин был вне конкурса [292] , так как участвовал в жюри по присуждению наград. Виктор Васнецов поставил свою «козырную» вещь — «Аленушку», два образа — слабые повторения с иконостасных образов Владимирского собора. Суриков дал «Снежный городок», я — «Под благовест» и «Чудо». Они не были плохи, однако не были и такими, из-за которых ломают копья.
291
Большой приз (фр). (Прим. ред.).
292
И. Е. Репин экспонировал на Всемирной Парижской выставке портреты гр. И. И. Толстого, Ц. А. Кюи и Е. В. Павлова.
Жюри присудило «Гран при» Серову, золотую медаль Малявину за его «баб», приобретенных в Венецианскую национальную галерею. Виктору Васнецову присуждена была серебряная медаль, но Репин и гр<аф> И. И. Толстой так горячо протестовали против такого решения, что медаль была отменена, а Васнецову был дан Французским правительством «За общие заслуги перед искусством» орден Почетного Легиона.
Таким образом дни альянса не были омрачены [293] . Мне дали серебряную медаль, Левитану тоже. Суриков, несмотря ни на что, не был понят вовсе, и ему присудили бронзовую медаль. Многим из наших известностей дали лишь почетный отзыв [294] .
293
«…дни альянса не были омрачены»— имеется в виду военный союз, заключенный между Россией и Францией в 1891–1893 гг.
294
Высшая награда Всемирной Парижской выставки 1900 г. — Гран-при — была присуждена В. А. Серову за портрет вел. кн. Павла Александровича; золотые медали получили: Ф. А. Малявин — за картину «Красные бабы», К. А. Коровин — за панно из циклов «Туркестан» и «Север», П. П. Трубецкой — за ряд работ, в том числе за скульптуру «Л. Н. Толстой на лошади». Нестеров получил серебряную медаль за картины «Чудо» и «Под благовест». Подробнее об этом см.: Валентин Серов в воспоминаниях, дневниках и переписке современников. Л.: Художник РСФСР, 1971, т. I, с. 139.
Самолюбия были оскорблены. Все были недовольны… но что же поделаешь? Виноваты были и мы, смотревшие сверху вниз на заграничные выставки.
Как-то, придя в Русский отдел, я увидел на одной из левитановских картин траурный креп и тотчас же узнал в Комиссариате о полученной телеграмме, что Левитан скончался в Москве внезапно, от разрыва сердца. Моя и наша общая печаль была искренней: хороший человек, отличный художник молодым еще выбыл из наших рядов. Я искренне любил его, считал верным своим приятелем и ценил его дивный дар [295] .
295
И. И. Левитан скончался 22 июля/4 августа 1900 г. Благодаря хлопотам М. В. Нестерова прах перенесен на Новодевичье кладбище.
Выставка 1900 года не была так разнообразна, как 1889-го. Для меня одно отсутствие «Жанны д’Арк» Бастьен-Лепажа было ничем не заменимо. Был очень хорош Английский отдел.
В Париже и у нас дома говорили, что на выставке общее внимание возбуждал наш железнодорожный отдел: он был лучшим после Американского. Постройка С. И. Мамонтовым пути на север к Архангельску была прекрасно иллюстрирована большими панно Константина Коровина [296] .
296
Нестеров допускает тут неточность: «Северные панно» К. Коровина украшали не Железнодорожный отдел, а отдел Крайнего Севера; кроме того, им были выполнены панно для отдела Средней Азии.
Я не мог тогда долго оставаться в Париже, скоро вернулся в Россию. В сентябре я снова был в Киеве. В это время я обдумывал набело композицию своей «Св<ятой> Руси».
Здоровье моей дочки улучшилось, хотя глухота осталась. Часто думалось о том, чтобы около нее был верный, надежный человек… Такого не было, и это заботило меня в те дни.
До сих пор я ничего не сказал о своем знакомстве с княгиней Натальей Григорьевной Яшвиль, имевшей в моей жизни, особенно второго киевского периода, большое значение. Я познакомился с ней в стенах Владимирского собора в пору его окончания.