О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
В январе, после девятилетней дружбы, я сделал предложение Е. А. Праховой. Оно было принято, но свадьба наша не состоялась: мое знакомство, близость с Ю. Н. У<русман> [286] , предстоящее рождение дочери Веры и многое другое настолько осложнили дело, что свадьба как-то сама собой разошлась, что не помешало нам с Е<леной> А<дриановной> остаться друзьями на всю жизнь. В декабре Олюшка вернулась в Киев.
Я готовился к Передвижной, писал «Голгофу» и небольшую картину «Думы» [287] , на выставке
286
Ю. Н. У. — Юлия Николаевна Урусман, гражданская жена М. В. Нестерова, мать второй дочери, Веры Михайловны Нестеровой, сыновей Михаила и Федора Образ ее воплощен в картинах «Думы», «За Волгой», «Родина Аксакова», в росписях храма в Абастумане, «Путь ко Христу» и др.
287
Местонахождение картины «Голгофа» (1899–1900) неизвестно. Картина «Думы» (1899–1900) находится в Государственном Русском музее. Обе картины были экспонированы на XXVIII передвижной выставке 1900 г.
С Олюшкой была м<адмуазе>ль Б<орейш>а. Характер моей дочки после девяти месяцев болезни, нескольких операций стал иным. Она стала капризна, нервна и требовала огромного внимания и очень бережного с ней обращения. Этого, несмотря на все усилия, на драгоценную помощь гр<афини> Коновницыной, дать моей Олюшке я не мог. Она оставалась дома, понемногу готовилась к весенним экзаменам, их выдержала и, по совету проф<ессора> Волковича, в мае должна была ехать в Уфу на кумыс. Ее проводила туда Б<орейш>а, оставив на попечении моей сестры, которая по-прежнему в ней души не чаяла.
Я еще оставался в Киеве, работал над Абастуманскими эскизами. Количество их увеличивалось…
Так закончилось для меня девятнадцатое столетие. Оно подготовляло нам, всей России события чрезвычайные. Для меня новое столетие началось довольно благополучно.
Дальше с огромной быстротой сменялись счастливые дни несчастными. Наступила великая война, затем революция, после которой я, если и сохранил жизнь, то художественная моя деятельность кончилась. Я почти перестал работать [288] …
288
Заявление Нестерова, несомненно, субъективно и обусловлено очень трудными жизненными условиями и условиями творчества — и противоречит уже наступающему новому расцвету живописи художника конца двадцатых-тридцатых годов.
Выставки. 1900–1901
В этот приезд свой в Петербург я предполагал большую часть Абастуманских эскизов показать в Царском Селе, и, быть может, в Гатчине. Вел<икий> Князь Георгий Михайлович обещал мне дать знать о дне приема. Остановился я, как всегда, в Гранд-Отеле.
Однажды, когда я возвратился очень поздно из гостей, мне сказали, что меня по телефону вызывал Великий Князь и что из дворца есть мне повестка. Я взял ее и прочел, что завтра в 9 часов утра я должен быть на Царскосельском вокзале к отходу поезда по императорской ветке.
Прошел к себе в номер, стал приготовлять все, что нужно для завтрашнего утра, и тут вдруг обнаружил, что взятое прачкой несколько дней назад белье еще не было принесено. А то, что было налицо, не подходило для фрака и вообще «парада». Позвонил, передали, что белье едва ли будет раньше завтрашних десяти часов. Плохо дело. Успею ли я до девяти достать что надо в городе, будут ли открыты магазины, — едва ли…
Ложусь в постель, сплю плохо, просыпаюсь рано, одеваюсь, в девятом часу беру портфель с эскизами, еду на вокзал, надеясь, что дорогой успею купить необходимое. Не тут-то было — петербургские торговцы еще спят.
Так, не в полном параде и сажусь в поезд. Со мной едут какие-то генералы и еще кто-то, кому назначен прием на утро.
На вокзале ожидают прибывших придворные экипажи. Перед тем, как сесть в карету, говорю одетому в красную с императорскими гербами ливрею лакею, что мне необходимо заехать по пути в галантерейный магазин. Открыты ли такие сейчас? Отвечает: «вероятно».
Едем. По пути городовые, околоточные на углах козыряют «моей» карете с Императорскими коронами на фонарях. Останавливаемся у магазина, я выхожу, спрашиваю, что мне надо. К счастью, получаю, переодеваюсь в комнате позади магазина и теперь, уже в полном великолепии, продолжаю путь.
Обычная процедура, высаживают, провожают в особые комнаты для приглашенных. Там на столе ожидает кофе, утренний завтрак.
Минут за десять-пятнадцать до назначенного времени приема входит гоф-фурьер, приглашает следовать за ним, передает скороходу. Он ведет дальше в апартаменты Государя, в его библиотеку, просторную комнату с дубовыми кругом шкафами. Там ожидает гр<аф> Гендриков, дает необходимые указания и уходит.
Я прошу достать мне мольберт, — приносят. Устанавливаю его, сообразуясь со светом и с тем откуда должен выйти Государь.
У дверей прямо передо мной стоит огромного роста царский арап в чалме из зеленого шелка, в фантастических шальварах, в расшитой золотом куртке. Арап стоит у тех дверей, из которых должны выйти их Величества. Проходит еще несколько минут.
Дверь отворяется, входит Государь, очень мало изменившийся с 1896 года, когда я видел его во Владимирском соборе. Он очень похож на Серовский портрет в тужурке: тот же поворот головы, та же породистость в изгибе шеи, так тонко подмеченная Серовым.
За Государем вошла Императрица, такая же красивая, как в Киеве. Их Величества здороваются, просят показать то, что я привез. Государыня садится в приготовленное раньше кресло, Государь остается стоять.
Начинаю показывать один эскиз за другим. Какой-то из них дает повод заговорить об Италии. Государь собирался тогда с визитом к королю Виктору-Эммануилу. Я говорю о Риме, меня внимательно слушают. Государыня теперь говорит по-русски совершенно свободно.
Один за другим проходят эскизы. Показал Пророков, Святителей — вот «Александр Невский», «Георгий», «Рождество», «Воскресение»… Пошли эскизы для пилонов: «Мария Магдалина», «Михаил Тверской», «Св. Нина», а «Царицы Александры» нет, как нет… Между тем больше чувствую, чем вижу, что ее-то и ждут… Куда она девалась?
Вижу — Императрица теряет терпение, яркий румянец залил все лицо. Она стала как-то напряженно внимательна, замолчала. Ну, думаю, дело дрянь. А что если «Царица Александра» осталась на Морской в Гранд-Отеле?
Осмотр близился к концу. Государь продолжает делать свои замечания в тех же мягких благожелательных тонах. Задает вопросы о росписи храма. Вот почти и конец.
Как нарочно приходит в голову рассказ Серова о том, как он писал свой неудачный портрет с Императрицы, как зловеще горело тогда алым транспарантом на свету ее ушко [289] .
289
Речь идет об эпизоде, связанном с работой Серова над портретом Николая II «в тужурке» (см.: Грабарь И.Валентин Александрович Серов. М., 1965, с. 183).