О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания
Шрифт:
В боксерскую войну [298] Наталью Ивановну посылают в Маньчжурию ревизовать Красный Крест, во главе образованного ею на свои средства отряда сестер милосердия. Не покладая рук, работает она там, как до того и после работает в Новой Чартории в качестве простой сестры в больнице. Однажды, когда больная сыпным тифом сказала ей, что суп невкусен, Наталья Ивановна, не задумываясь, взяла ложку у больной и попробовала суп, после чего сама заболела тифом в очень тяжелой форме…
298
Имеется в виду восстание (ихэтуаньское) в Китае в 1899–1901 гг. В название общества — инициатора восстания входило слово «кулак», поэтому иностранцы назвали повстанцев «боксерами». Отсюда произошло это название.
Н. И. Оржевская, как и кн<ягиня> Н. Г. Яшвиль, была человеком долга в самом полном значении этого слова. Она была «кавалерственная дама» (имела орден Св<ятой> Екатерины), была облечена полным и заслуженным доверием Императорской фамилии и никогда не пользовалась этим для своих выгод. Все ее помыслы, заботы и мечты были направлены на благо людям, — особенно тем людям, кои благ этих не имели, — были ли это ее односельчане, или учащаяся молодежь дома и за границей. Наталья Ивановна равно благородная, высоконастроенная как в дни благополучия, так и в дни последующих несчастий, почти нищеты, кои она принимала и несла с огромным достоинством.
Наталья Григ<орьевна> Яшвиль и Наталья Иван<овна> Оржевская были одни из самых обаятельных женщин, красивых душ, каких я встречал в своей жизни.
Заботы о моей дочке не покидали меня. Воспитательницы, которые появлялись около нее, не имели авторитета, и я стал подумывать отдать ее с осени вновь в институт.
Приближались праздники Рождества, Новый год. Собирался ехать в Петербург, так как Дягилев настаивал, чтобы я выставил у него Абастуманские эскизы. Пока я над этим делом раздумывал, он добился разрешения на постановку эскизов на своей выставке у Наследника Михаила Александровича, о чем и телеграфировал мне. Волей-неволей эскизы были посланы Дягилеву, которому они в тот момент были нужны… С их помощью Сергей Павлович надеялся привлечь на выставку Государя и вдовствующую Императрицу, недолюбливавшую выставки «Мира искусства».
К тому времени Дягилев и Александр Бенуа успели изменить свой первоначальный взгляд на художество В. М. Васнецова, ополчились на него, добились того, что следующие поколения уже не смотрели на Виктора Михайловича так, как поколение предшествующее. При этом «цель оправдывает средства» применялось к Васнецову в полной мере.
Журнал «Мир искусства», субсидируемый Государем, благодаря умелому ходатайству Серова, писавшего с него портрет, немало способствовал, чтобы омрачить славу Васнецова [299] .
299
Речь идет главным образом об отношении А. Бенуа к церковной живописи В. Васнецова, выраженном в вышедшем в 1900 г. выпуске «История живописи XIX века. Русская живопись» и в статье «Ответ г. Философову» (Мир искусства, 1901, т. VI, с. 301–309), в которой автор возражает против принижения Д. В. Философовым значения А. А. Иванова и возвеличивания В. М. Васнецова как религиозного живописца. Нестеров писал 13 января 1902 г. Турыгину: «Интересный номер „Мира искусства“, бойко пишет каналья Бенуа, жаль, что он взял такой паскудный тон о Васнецове. Суть же дела о нем не лишена „верхнего чутья“» (Письма, с. 199).
Обстоятельства складывались так, что и мое имя, как религиозного живописца-художника, было Дягилевым взято на прицел. Сейчас я должен был сослужить ему последнюю службу. Я это чувствовал, готовился сам предупредить дальнейшие действия Сергея Павловича. — Час для этого настал…
Выставка «Мира искусства» открылась в начале января 1901 года в Академии художеств с огромной пышностью.
Я снова в Петербурге… Переодевшись, еду в Академию художеств. Рафаэлевский зал узнать нельзя, так преобразил его волшебник Дягилев. Огромный зал разделен на десятки маленьких уютных комнаток, обтянутых холстом приятного цвета, и в этих уютных клетках, среди цветов, показано было искусство тех дней.
В первой или второй комнатке нарядно помещались мои абастуманские эскизы. Их надо было показать первыми, пока высокие гости еще не устали, не притупилось их внимание. Расчет был верным. Над ними по углам были помещены яркие, большого размера полотна Врубеля, совершенно задавившие мои маленькие акварели.
Я вижу замысел Сергея Павловича: заслужить за мои эскизы высочайшее одобрение, с другой стороны, показать «своим», что и Врубель не забыт…
Выждав, когда освободится кипящий как в котле Дягилев, я отозвал его в соседний зал и без обиняков заявил, что соседство Врубеля для меня невыгодно, что оно двоит впечатление, что необходимо мои вещи перевесить дальше от входа, оставив Врубеля на его местах, или ему придумать что-нибудь иное. Если же он этого сделать не пожелает, то я сейчас же свои эскизы с выставки снимаю…
С Дягилевым нелегко было говорить: с одной стороны, его «диктатура», с другой — обаятельность. Оба эти свойства Сергея Павловича я знал хорошо, также знал, что в тот момент я ему был больше нужен, чем он мне. И взял единственный верный тон — тон категорический, заявив ему, что разговор наш не затянется, что он будет в двух словах. Горячий, неприятный разговор. Я, по словам Сергея Павловича, «человек тяжелого характера», «со мной трудно сговориться», — что делать… Пришлось дать обещание всё сделать по-моему. Сергей Павлович обещает мне тотчас же перевесить мои эскизы или найти соответствующее место большим, прекрасным, написанным маслом вещам Врубеля. Стали искать место — нашли прекрасное для картин Врубеля. Я остался на прежнем месте.
Этот разговор, моя настойчивость были поводом к дальнейшему углублению пропасти между мной и мирискусниками [300] …
Симпатии к выставке Мира Искусства Государя и также президента Академии Художеств В<еликого> К<нязя> Владимира Александровича были обеспечены. Не поддавалась еще Императрица Мария Федоровна. Однако Сергей Павлович со дня на день ожидал ее посещения. На время пребывания высокой посетительницы предполагалось выставку закрыть, а ехать Императрица не спешила…
300
«Углублению пропасти» между Нестеровым и мирискусниками послужил в первую очередь отзыв А. Бенуа о церковных росписях Нестерова в книге «История живописи в XIX веке. Русская живопись» (СПб.: изд. Товарищества «Знание», 1901–1902, ч. 1). Бенуа писал в главе о русской церковной живописи: «…если бы Нестеров писал только свои церковные образа, ничем по сладости и искусственности не отличающиеся от фальшивых созданий Васнецова, то он представлял бы очень мало интереса, так как в истории копии не идут в счет с оригиналами. Однако Нестеров заслуживает совершенно другого отношения, так как он создал не одни свои иконы, но и несколько (к сожалению, немного) картин, в которых ему удалось вложить много личного, по существу и значительно превосходящего даже творчество Васнецова. Но в этих своих работах последнего рода Нестеров уже является художником нового периода, периода свободного, личного и „вдохновенного“ начала в искусстве…» (с. 131). Главу, посвященную творчеству Нестерова, Бенуа закончил следующими словами: «К сожалению, успех толкает его все более и более на скользкий для истинного художника путь официальной церковной живописи и все более удаляет его от того творчества, в котором он, наверное, сумел бы сказать немало дивных и вдохновенных слов. Ведь является же он рядом с Суриковым единственным русским художником, хоть отчасти приблизившимся к высоким божественным словам „Идиота“ и „Карамазовых“» (с. 239–242).
Шла опера. Я сидел в партере Мариинского театра. Во время антракта ко мне спешно подошел конференц-секретарь Академии Лобойков, вызвал меня, сообщил, что он чуть ли не с четырех часов ищет меня по Петербургу, случайно узнал, что я в Мариинском театре, кинулся сюда. Ему дали знать из Аничкова дворца, что вдовствующая Императрица на выставке Мира Искусства быть не может, а я завтра к 11 часам утра должен буду представить все абастуманские эскизы в Аничков дворец лично. Дягилев об этом извещен, эскизы сняты, и выставка завтра до возвращения мною эскизов будет закрыта.
Выслушав такое распоряжение, я сказал, что в назначенный час эскизы будут доставлены во дворец. Лобойков, успокоенный, уехал, я остался в театре.
Ночь спал плохо. Утром был в Академии, нашел эскизы сложенными в большой портфель, взял экипаж, отправился в Аничков дворец, в коем еще до тех пор не бывал никогда.
Приехал, мне указали гостиную, где я должен был встретить Августейшую хозяйку и демонстрировать мною содеянное. Я успел, при помощи камер-лакеев и гоф-фурьера, достать мольберт и ждал выхода Императрицы, рассматривая обстановку гостиной, богатую, но буржуазную, правда, с прекрасным Семирадским по стенам («Пляска у скалы Тиверия» и еще что-то).