О русской истории и культуре

Панченко Александр Михайлович

Эти метаморфозы никакими рациональными концепциями, никакими народными размышлениями либо предрассудками объяснить нельзя. Существует фольклорная, эмоционально–аффективная сфера, сопутствующая обряду и произрастающая из него, И заложные покойники, и нетленные святые, и набальзамированное тело Ленина вызваны к жизни и вызывают в народном сознании одни и те же чувственные сигналы: плохо различимый образ иного мира, который может быть и священным, и нечистым, благим и опасным… проецируется в эмпирическую действительность, проще говоря в земную жизнь. Мертвецы — и там и здесь — «как живые». Взаимопроникновение и сосуществование традиций языческих, православных и «атеистических» — вещь вполне естественная. Все они принадлежат общему потоку национальной религиозности, в какие бы одежды она ни рядилась [см. Lenhoff],

Странный, поразивший воображение многих обряд погребения Ленина породил соответствующие фольклорные и псевдофольклорные тексты. Побывавший в Москве американец Теодор Драйзер писал в 1928 г.: «Многие рассказывали мне, что его набальзамированное тело — такое же, как и в тот день, когда он умер, — окутано суевериями. До тех пор, пока он лежит здесь, до тех пор, пока он не изменится, коммунизм в безопасности и новая Россия будет процветать. Но (добавляли они шепотом), если он истлеет или будет кем–то потревожен, тогда наступят печальные перемены — конец его великой мечты!» [Dreiser, 31].

По данным политического сыска того времени, в Москве ходили «слухи и толки», что по ночам Ленин встает и бродит по столице, наблюдая ее жизнь [Великанова, 180]. В «Новом мире» в 1925 г. член «Перевала» Родион Михайлович Акульшин опубликовал сказку «Хитрый Ленин» — на ту же тему. Ее герой просит «главного советского доктора» сделать так, чтобы он умер, «только не совсем, а так, для виду» [Акульшин, 120–128].

«— Что же, — отвечает доктор, — это можно. Положим тебя не в могилу, а в такую комнату просторную и для прилику стеклом накроем, чтобы пальцем тебя никто не тыкал, а то затычут.

— Только вот что, доктор, чтобы это было в большом между нас секрете. Ты будешь знать, я, да Надежде Константиновне скажем».

Дальше идет речь о народных стонах, о слезах коммунистов, о том, что все «сердцем трепыхаются»: вдруг на осиротевшую державу «англичане с французами присунутся». Кладут Ленина «в амбарушке, марзолей <sic!> называется». Однажды он выходит и за три ночи посещает Кремль, завод и крестьянскую избу. Всюду — полный порядок. «Вышел Ленин из избы радостный, в марзолей лег успокоенный и спит вот уже много дней после своих странствий. Теперь уже, наверное, скоро проснется. Вот радость–то будет! Ни словами не расскажешь, ни чернилами не опишешь». Поистине: «В двенадцать часов по ночам из гроба встает император…»

Примечательна судьба этой сказки, о которой автор утверждал, что ее «рассказывают по вятским деревням». Под названием «Скоро проснется Ильич» и с некоторой «подчисткой» ее перепечатал А. В. Пясковский в известном некогда сборнике «Ленин в русской народной сказке и восточной легенде» (М., 1930. С. 40–43). М. К. Азадовский, сославшись, в частности, именно на нее, большинство текстов сборника оценил как явную фальсификацию [Азадовский, 881–897].

Православных параллелей к пересказанным Драйзером слухам немало. Приведем две, «позитивную» и «негативную». Согласно старинной новгородской легенде, город будет благополучен до тех пор, пока сжатая рука Спаса на фреске Софийского собора не разожмется [Новгородский край, 8]. Напротив, сохранность телесной оболочки может вызывать представления о беде и несчастье. Об этом говорит . Ф. Сумцов в параграфе «Разрешение проклятого самозванца» [Сумцов, 312]: «Тело проклятого самозванца не могло разложиться, пока проклятие не снял Петр Могила. Эта легенда послужила основой для рассказа Думитрашкова „Заклятый”» [133] .

133

В действительности тело Лжедмитрия (а Сумцов, очевидно, говорит именно о нем) свезли на Покровский убогий дом, т. е. туда, где хоронили заложных покойников (см. ниже). Однако и этого показалось мало — через некоторое время труп вырыли и сожгли [см. Снегирев; Успенский, 1982б, 216].

Всякий религиозный, социальный и культурный кризис сопровождается обрядовыми изменениями.

Это касается и календаря, и вообще «моды», и круга человеческой жизни, рождения, инициации, брака, смерти. Rites de passage, если воспользоваться термином А. Ван Геннена, — мировой закон, из которого нет исключений. Не стала исключением и большевистская Россия. Она приняла григорианский календарь, крестины попытались заменить «Октябринами» («богоискатель» Луначарский самолично «октябрил» младенцев), а красный угол с иконами в избе — «уголком Ленина». Что до ритуального оформления похорон, оно было и навсегда останется главной и труднейшей проблемой, поскольку последний приют человека теснейшим образом связан с представлениями о бессмертии души, загробной жизни и вечном спасении. Недаром археология опознает появление верований прежде всего по погребениям.

Буквально с октября 1917 г. «новые люди» занялись поисками новых обрядовых форм. Тогда и возникло кладбище на Красной площади, где успокоились «жертвы революции» (в сущности, оно лишь возобновилось, ибо погребения были здесь издавна — вспомним хотя бы о могиле Василия Блаженного, которая была присоединена к Покровскому собору в качестве придела). Очевидец церемонии Джон Рид рассказывает: «Молодой студент заговорил с нами по–немецки.

— Это братская могила, — сказал он, — завтра мы похороним здесь пятьсот пролетариев, павших за революцию.

Он свел нас в яму. Кирки и лопаты работали с лихорадочной быстротой, и гора земли все росла и росла. Все молчали. Над головой небо было густо усеяно звездами, да древняя стена царского Кремля уходила куда–то ввысь.

— Здесь, в этом священном месте, — сказал студент, — самом священном во всей России, похороним мы наших святых. Здесь, где находятся могилы царей, будет покоиться наш царь — народ…» [Рид, 272].

Дополним студента. Разница между царскими могилами и этой — в том, что цари лежат на освященной земле, к тому же и в Архангельском соборе (Михаил Архангел — «царственный» ангел и на Западе, и у нас, он покровительствует и Карлу Великому, и Ивану Грозному), а «наши святые» — за стеной, то есть «за оградкой». Опять–таки приходится вспомнить о заложных покойниках. В городах с ними расставались так: складывали тела в яму (ее называли «убогим домом», «божедомкой» или «скудельницей»), в старой Москве — при Покровском убогом доме, а в семик служили общую панихиду и засыпали землей [Зеленин, 60–63]. Эта яма — разновидность братской могилы.

Таков культурно–религиозный контекст странного погребения Ленина. Оно не поддается и не подлежит рациональному объяснению и рациональной оценке. Дело в том, что обряд, как и любое проявление мифологического сознания, находится вне сферы умозрительных категорий. Это область бессознательного. Что бы ни писали Адлер и Юнг, Фрейд и Фромм, пытаться перевести ее в правильные силлогизмы нельзя. Разум человека не всесилен, и бессознательные процессы могут быть опознаны и описаны только по конечным результатам. Вопрос «почему?» в данном случае неуместен. Так было, так есть и так будет.

ЛИТЕРАТУРА

Азадовский. Азадовский М. К. Ленин в фольклоре // Памяти В. И. Ленина: Сб. ст. к десятилетию со дня смерти. 1924–1934. М.; Л., 1934.

Акульшин. Акульшин Р. Три сказки: Гражданская война и Ленин в народном творчестве // Новый мир. 1925. № 11.

Алексеев. Алексеев Д. Ленин в агитплакатах первых лет Советской власти // Искусство. 1970. № 6.

Ардов. Ардов М., прот. Легендарная Ордынка // Новый мир. 1994. №5.

Валентинов. Валентинов . (Н. Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии после смерти Ленина: Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. М. 1991.

Великанова. Великанова О. В. Образ Ленина в массовом сознании // Отечественная история. 1994. № 2.

Волкогонов. Волкогонов Д. А. Ленин: Политический портрет. М., 1994. Кн. 2.