О себе
Шрифт:
В один из очередных приездов своих в Харбин, в январе месяце 1918 года, я обратил внимание на то, что ни в одной гостинице не оказалось свободных комнат и мне с моими спутниками буквально негде было остановиться. Это обстоятельство заинтересовало меня, и, заехав в какой-то ресторан, я произвел обследование причины столь непонятной перенаселенности харбинских отелей. Обследование с полной убедительностью показало, что свободные комнаты имеются, но по каким-то причинам меня избегают как квартиранта. Это было совершенно непонятно, тем более, что ни с моей стороны, ни со стороны моих спутников не было допущено ничего, что бы могло объяснить столь странное отношение к нам. Просидев много времени в ресторане, мы наконец получили комнаты в третьеразрядных номерах, называющихся «Харбинское подворье».
В Харбин я прибыл в сопровождении полковника Нацвалова, подъесаула Тирбах и сотника Савельева. Разместились по два в комнате. Нацвалов
Рано утром мы с подъесаулом Тирбахом заказали самовар и готовились пить чай; в это время в дверь постучали и вошел гимназист лет 15–16. Цель его визита заключалась в желании поступить ко мне добровольцем. Я просил молодого человека подождать, пока мы напьемся чаю, и он вышел в холл, где и сел, ожидая нас. Не прошло и десяти минут после этого, как наша дверь с шумом распахнулась и в комнату ворвалось восемь человек вооруженных полицейских, сразу бросившихся ко мне и объявивших, что я арестован. Среди них не было ни одного офицера или чина, соответствующего этому званию. Я встал и, подойдя к ближайшему, начал наносить ему удары в лицо, чему немедленно последовал и подъесаул Тирбах. Милиционеры растерялись и на мое требование сдать оружие беспрекословно исполнили это. Разоружив их, я приказал им войти в комнату швейцара, которая, как обычно, помещалась под лестницей. Заперев там арестованных, я поставил на страже к дверям комнаты все еще ожидавшего разговора со мной гимназиста, вооружив его одним из револьверов, отобранных у арестованных, и объяснил ему, как нужно действовать в случае попытки арестованных освободиться и как стрелять из револьвера. Молодой человек был преисполнен гордостью выпавшим на его долю ответственным поручением и сообщил мне, что он умеет стрелять из револьвера и пристрелит каждого, кто попытается подойти к запертой двери.
Закончив эту операцию и войдя к себе в комнату, чтобы надеть пальто и взять фуражку, я увидел в окно, что здание гостиницы оцеплено полицией. Не раздумывая долго, я с подъесаулом Тирбахом оделись и вышли на улицу с видом совершенно независимым и никакого отношения к происходившему не имевшим. У выхода из гостиницы нас задержал полицейский офицер и заявил, что нам выходить нельзя. Не сговорившись заранее, мы с подъесаулом Тирбахом тем не менее мгновенно поняли друг друга и, сбив с ног полицейского, открыли стрельбу в воздух. Чины милиции, окружавшие гостиницу, обратились в бегство, поднялась тревога и раздались свистки. Тирбах бросился преследовать убегавших и, увлекшись преследованием, не слыша моих криков вернуться, вскоре скрылся за поворотом улицы. Меня задержало то обстоятельство, что я увидел роту китайских солдат, приближавшуюся бегом к гостинице, во главе с майором, как выяснилось впоследствии, комендантом Пристани. Чтобы отвлечь внимание майора от арестованных мною полицейских, я намеренно встретил его при подходе его к гостинице и, подозвав китайчонка, выполнявшего здесь роль швейцара, в качестве переводчика, обратился к майору с заявлением, что на гостиницу произведено нападение, по-видимому, русских хунхузов, переодетых в полицейскую форму, которые увели с собой моего друга офицера. Майор отдал распоряжение командиру роты догнать бежавших и выручить моего друга, а сам, по моему приглашению, прошел в мою комнату, где я угостил его пивом. Позвав сотника Савельева, я приказал ему принять меры к розыску подъесаула Тирбаха.
В это время Тирбах, увлекшись преследованием бежавших полицейских, ворвался вслед за ними в помещение полицейского участка и здесь был арестован. Его связали и начали избиение, которое было прекращено появлением сотника Савельева с китайскими солдатами. У Тирбаха оказалась глубоко рассечена шашкой голова и несколько ран на лице.
Факт разгрома нами местной полиции, или, как она называлась тогда, милиции, быстро стал известен харбинским властям, и ко мне в гостиницу был командирован один из чинов управления милиции для выяснения инцидента, с которым я и вступил в переговоры. Переговоры выяснили любопытную вещь. Оказалось, что приказ о моем аресте был подписан прокурором окружного суда г. Сечкиным.
Несомненно было, что приказ об аресте имел какое-то отношение к генералу Хорвату. Я соединился по телефону с генералом и сообщил ему о происшедшем, потребовал наказания виновных, угрожая, в противном случае, что я вызываю из Маньчжурии свой отряд и сделаю переворот в Харбине. Решительность моих требований возымела свое действие, и Д. Л. Хорват заверил меня, что он совершенно не осведомлен о случившемся и не допускает мысли, чтобы приказ о моем аресте исходил от Сечкина. Для выяснения всего дела он посылает ко мне помощника Сечкина, товарища прокурора г. Крылова.
Крылов произвел на меня прекрасное впечатление. Он обещал мне добиться наказания виновных и просил отпустить арестованных мною полицейских.
На следующий
Впоследствии я выяснил все подробности происшедшего столкновения и убедился, что генерал Хорват не был со мной вполне искренен. Попытка моего ареста исходила именно от него и преследовала цель моего удаления из Маньчжурии. Основанием для ареста послужило обвинение меня в нарушении закона Временного правительства об отмене смертной казни. Временным правительством смертная казнь действительно была отменена, но это не мешало большевикам и распропагандированным солдатам, матросам и рабочим по всей России подвергать мучительной смерти тысячи русских патриотов без всякой вины с их стороны и без всякого суда и следствия. Смешно было при таких условиях говорить об отмене смертной казни; всероссийский бунт, поднятый Лениным, требовал решительных мер для своего усмирения, и беспощадное уничтожение предателей и большевиков являлось единственным средством воздействия на потерявший голову, опьяневший от революции народ. Я убежден, что покойный Д. Л. Хорват отлично понимал это сам, но, к сожалению, как бы то ни было, остается фактом, что главная трудность начала борьбы с большевиками в первый ее период на Дальнем Востоке создавалась не красными, а представителями, нашей старой бюрократии.
В этот свой приезд в Харбин я нанес визиты иностранным консулам, которым детально изложил цель и смысл моих начинаний. В первую очередь мною были посещены японский генеральный консул г. Сато и генеральный консул Великобритании г. Портер.
Идея создания в Сибири противогерманского фронта в принципе встретила одобрение, и мне была обещана поддержка как оружием, так и деньгами. Первая финансовая помощь была оказана Великобританией, что объясняется энергичным содействием г. Портера и вице-консула г. Хилла. Вскоре из Пекина прибыл майор Денни, который был назначен состоять при Штабе моего отряда. Следом за Великобританией последовала помощь и от Франции, посольством коей был командирован в Штаб моего отряда капитан Пеллье, известный своими научными исследованиями по Китаю.
По рекомендации японского генерального консула я познакомился с Генерального штаба полковником Куросава, впоследствии бывшим начальником Военной миссии в Чите и позднее генерал-квартирмейстером Главного штаба в Токио, ныне покойным. У меня осталось о нем лучшее воспоминание, как об умном, образованном офицере и на редкость порядочном человеке. По его представлению, японское правительство командировало ко мне специальную миссию во главе с капитаном Куроки, до конца своей жизни оставшимся искренним и преданным моим другом. Чувства моей братской привязанности и глубокой дружбы к капитану, впоследствии майору Куроки, навсегда останутся неизменными в моем сердце. Мы весьма близко сошлись с покойным майором. Наши взгляды на развитие политических событий в Восточной Азии, на неизбежность развития коммунистического движения в Китае и Монголии и на необходимость большой работы на пути объединения народов Востока и создания Великой Азии оказались совершенно тождественными. Эта наша духовная близость была замечена и надлежащим образом зафиксирована в наших дипломатических представительствах в Пекине и Урге, а затем использована и большевиками, которые получили в свое распоряжение весь дипломатический архив. Гос. сов. издательство выпустило объемистый труд, озаглавленный «АТАМАН СЕМЕНОВ и МОНГОЛИЯ», в котором уделило много места покойному майору Куроки, хотя и приписало ему совсем не то, что было в действительности.
Неудивительно, что большевики, составляя историю Гражданской войны в Сибири и на Дальнем Востоке, использовали факты так, как им было выгодно, и, не ограничиваясь этим, не остановились даже перед явными подлогами и передержками. Это сродни большевистской натуре и не может почитаться чем-либо из ряда вон выходящим.
Гораздо удивительнее, что некоторые эмигрантские деятели в своей слепой и непонятной ненависти ко мне, даже теперь, на исходе двадцатилетней давности событий, не останавливаются перед тем, чтобы использовать большевистские методы и материалы в своих попытках тем или иным путем дискредитировать меня.
Не так давно в эмиграцию кем-то были пущены анонимные листовки, в которых фигурировал фотографический снимок с якобы подписанного мною соглашения с советскими властями о совместной с ними работе в Монголии. Клише этого явно подложного документа помещено в указанном выше советском издании «Атаман Семенов и Монголия», и снимок был извлечен оттуда, по-видимому, в целях политической борьбы со мной. Нечего и говорить, что подобные мало чистоплотные приемы не могут достичь своей цели, потому что даже поверхностная экспертиза установила явную апокрифичность приведенного документа, но они с достаточной красочностью характеризуют моих противников, их неразборчивость в средствах и всю глубину их ненависти ко мне.