О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.

Костомаров Николай Иванович

Не говорим уже о том, что мы не встречаем ни показания царицы, ни осмотра тела Димитриева. На этот счет говорят: да ведь дело не полное, мы имеем только отрывок. Правда, но этот отрывок начинается приездом и Уг­лич следователей, надлежало бы тотчас и быть осмотру. Летописец прямо и говорит, что он совершился тотчас по приезде Шуйского с товарищи: «…и осмотри тела праведнаго заклана». Ина­че и быть не могло. Отчего же этого осмотра нет в следственном деле? Конеч­но, оттого, что этот осмотр давал вы­воды, противные заранее решенному ре­зультату следственного дела, который должен был состоять в том, чтобы изо всего оказывалось, что царевич зарезал­ся в припадке болезни. Напротив, раны на теле Димитрия, вероятно, очень явно показывали, что он был умерщвлен, и потому-то в день его смерти углича­не, видя тело только что испустившего дух зарезанного ребенка, с полной уверенностью бросились бить тех, кото­рых считали убийцами.

Судя по всем известиям того вре­мени и по соображениям обстоятельств, предшествовавших этому событию, со­провождавших его и последовавших за ним, кажется, едва ли можно сом­неваться в истине того факта, что Ди­митрий-царевич был зарезан. Правитель­ство того времени, когда совершено

было убийство, имело свои поводы ста­раться уверить всех, что царевич заре­зался сам. Если бы убийство случилось не только по воле, но против воли Бо­риса, тогда Борису должно было пред­ставляться лучшим средством избавить себя от всякого подозрения – поста­вить дело так, как будто царевич убил себя сам.

В какой степени Борис участвовал в этом факте, мы едва ли в силах решить положительно. Одно только считаем вероятным, что Борис, как умный и осторожный человек, не давал пря­мого повеления на убийство тем ли­цам, которых он отправил в Углич наблюдать за царевичем и его родней и которые умертвили царевича. Быть может, до них доходили намеки, из которых они могли догадаться, что

Борис этого от них желает; быть может, даже они и по собственному соображе­нию решились на убийство, достаточно убеждаясь, что это дело угодно будет правителю и полезно государству. Могла их к этому подстрекать и вражда, воз­никшая у них с Нагими. Во всяком слу­чае, они совершили то, что было в видах Бориса: без сомнения, для Бориса каза­лось лучше, чтоб Димитрия не было на свете. Раздраженное чувство матери, ли­шившейся таким образом сына, не дало убийцам совершить своего дела так, чтоб и им после того пришлось пожить в доб­ре, и Бориса не подвергать подозрению. Убийцы получили за свое злодеяние кару от народа, смерть царевича осталась без свидетелей, за неимением их набрали и подставили таких, которые вовсе ни­чего не видали; но все жители Углича знали истину, видевши тело убитого, вполне остались убеждены, что царевич не зарезался, а зарезан. Жестоко был на­казан Углич за это убеждение; много было казненных, еще более сосланных; угличан, видевших своими глазами заре­занного Димитрия, не оставалось, но зато повсюду на Руси шепотом говорили, что царевич вовсе не убил себя сам, а был зарезан. Не только русские — иностран­цы разносили этот слух за пределами московской державы. Следственное дело с его измышлениями не избавило Бори­са от подозрения.

Это подозрение, однако, не помеша­ло Борису по смерти Федора взойти на престол при посредстве козней, располо­жения к себе духовных и подбора партии в свою пользу. Борис не был человек злой, делать другим зло для него не составляло удовольствия, ни казни, ни крови не любил он. Борис даже склонен делать добро, но это был человек из тех недурных людей, которым всегда своя сорочка к телу ближе и которые добры до тех только пор, пока можно делать добро без ущерба для себя; при малей­шей опасности они думают уже только о себе и не останавливаются ни пред каким злом. От этого Борис в первые годы своего царствования был добрым государем и был бы, может быть, долго таким же, если б несчастное углицкое дело не дало о себе знать. Воспоминание об нем облеклось таинственностью, которая породила легенду, что Димитрий, не зарезался и не зарезан, а спасся от убийц и где-то живет. Этой легенде естественно было в народном воображении родиться именно при той двойственности, какая существовала в представлениях об углицком событии. Правительство говорило, что Димитрий сам убил себя; в народе сохранилось представление, что Дмитрий зарезан; в противоположности двух различных представлений образовалось третье представление, наиболее щекотавшее воображение. Борис, услышавши об этом, хотел найти виновников такого толка, уже более опасного для него, чем были толки о том, что царевич зарезан, но найти творцов этого слуха он был не в состоянии, потому что их не было, — была только мысль, носившаяся, как по ветру, в народе. Борис сделался тираном, возбудил против себя ненависть, а с ненавистью возрастала уверенность в существовании Димитрия и явилась надежда на его появление.

И он явился после того, как слухи о Димитрии дошли в Украину, страну приключений и отважных предприятий, и достигли до иезуитов, увидавших удобный случай подать руку помощи удалому молодцу, с целью вслед за ним наложить свои сети на восточно-русские земли.

Борис пал, погибла семья его. Одна ложь о Димитрии сменилась другой ложью. Прежде говорили, что Димитрий зарезался сам, теперь, спустя тринадцать лет, говорят, что Димитрий спасся и сел на престоле отца своего. На стороне новой лжи было более силы, чем на стороне прежней. Мать Димитрия, та самая, которая когда-то подняла весь Углич за убитого сына и показывала его труп всему народу, взывая о мщении, теперь всем говорит, чю ее сын жив! Трудно сказать , как долго пришлось бы названному Димитрию сидеть на престоле, если бы он был более осторожен. Легкомыслие и до­верчивость погубили его. Его убивают, объявляют Гришкой Отрепьевым, хотя не знают, кто он такой на самом деле. На престол садится Василий Шуйский, тот самый, который производил след­ствие, по которому Димитрий оказал­ся самоубийцей. Что делается теперь, при новом царе? Объявляется наконец правда о Димитрии, та правда, которую народ давно уже знал и в которой усом­нился в последнее время: Димитрий не сам зарезался. Димитрий и не спасался от смерти. Он был зарезан теми людьми, которых в свое время побил углицкий народ. Димитрий зарезан по воле Бориса. Мать Димитрия кается пред народом в том, что признавала сыном бродягу, и уверяет всех, что ее сын в той раке, в которой выставили мощи его, при­числивши к лику святых.

Но народ уже не верит и тому, че­му так долго сам верил; не верит, что Димитрий был зарезан в Угличе; не ве­рит даже и тому, чтобы тот, кто царст­вовал под именем Димитрия, был убит. Если он спасся в Угличе, почему ему не спастить в другой раз, в Москве? С одной стороны, народ приучили к умы­шленной лжи, с другой — к самообольщению. Бедный народ потерял голову с этим Димитрием. Является один Ди­митрий, другой, третий, четвертый. Го­сударство разлагается, земля в разоре­нии; царь Василий низвержен. Чуже­земцы овладевают столицей, чужеземцы рвут по частям землю Русскую. Только на краю гибели народ опомнился; он стряхивает с себя бремя лжи к само­обольщения, собирает последние силы. Ошибки и неуменье врагов, овладев­ших Русью, помогли Руси освободиться. Восстановляется государственный строй. Восходит на престол новая династия.

Прошлое прошло. Что же теперь скажут народу о Димитрии?

И ему сказали только то, что уже сказал Шуйский: что Димитрий был заре­зан по повелению Бориса в Угличе и за невинное страдание удостоился чести быть причисленным к лику страсто­терпцев. И такой взгляд остался на Руси в течение веков, он разделялся, в сущ­ности, и наукой. Кто утвердил его? Ва­силий Шуйский, по своем вступлении на престол открывавший мощи св. Димит­рия. Понятно, что человек, говоривший розно об одном и том же, смотря по об­стоятельствам, не может назваться об­разцом честности и добродетели. Но мы бы, с другой стороны, погрешили против беспристрастия, если бы в Василии Шуй­ском видели чудовище пороков, способ­ное на все, что устрашало нравственное чувство его современников. Нет. При всех пороках своих он был лучше мно­гих тогдашних деятелей. Здесь не место распространяться вообще о характере этой личности: это завлекло бы нас чересчур далеко. Спросим только самих себя вот о чем: способен ли был царь Ва­силий и способна ли была вся среда, ок­ружавшая его, на то, чтобы вырыть остатки самоубийцы, поставить их в ка­честве мощей в церкви, причислить са­моубийцу к лику святых, притворно поклоняться ему и смотреть, внутренно смеясь, как народ толпами будет ему поклоняться? При всех пороках, к кото­рым приучила московских людей печаль­ная история, в особенности еще недавняя всеразвращающая эпоха мучительства Грозного, все-таки были пределы, за ко­торые едва ли могла перешагнуть тог­дашняя Русь. Что такое Димитрий по следственному делу? Мальчик, подвер­женный какому-то бешенству, злонрав­ный, лютый; он бросается на людей, ку­сается, мать свою пырнул сваей, нако­нец, в припадке бешенства сам себя за­колол. Да это, по тогдашнему образу представлений, что-то проклятое, отвер­женное, одержимое бесом! Вероятно, и было намерение представить его та­ким, как видно из следственного дела! Возможное ли дело, чтобы из каких бы то ни было побочных видов решались возвести такого мальчика во святые и поклоняться ему? Положим, что нрав­ственное чувство не удержало бы от этого людей, глубоко сжившихся с ложью, но, наверное, их удержал бы от такого поступка суеверный страх ввести в церковь орудие темной силы дьявола и поклоняться ей. Как бы ни были испорчены наши предки, люди XVII столетия, но все-таки, несомнен­но, они боялись дьявола, а отважиться на подобный обман могли бы только такие, которые не верили ни в сущест­вование Бога, ни в существование дья­вола: всякий согласится, что таких фи­лософов не производила Русская земля в начале XVII столетия.

Нам кажется, напротив, что при канонизации царевича Димитрия хотя и участвовали политические соображе­ния, но не были главными двигателями; здесь действовала значительная доля искренности и действительного благо­честия. Шуйский не был еще в том по­ложении, когда, как говорится, уто­пающий хватается за соломинку. Но­вый названный Димитрий еще не яв­лялся, и Шуйский едва ли мог предви­деть, чтоб он непременно явился. Посыл­ка за мощами Димитрия произошла тотчас по воцарении Шуйского,

3 июня 1606 года; следовательно, через восем­надцать дней после низвержения само­званца последовало торжественное при­числение Димитрия к лику святых, начало поклонения его мощам в Ар­хангельском соборе! Не правдоподоб­нее ли, не сообразнее ли как с обсто­ятельствами, так и с духом понятий того времени видеть в этом событии плод раскаяния Шуйского, которое, как нельзя более, должны были возбудить в нем минувшие события? Шуйский был человек не злого сердца. Летопи­сец, сообщающий известие о его нечест­ном поведении во время следствия в Угличе, говорит, однако, что он пла­кал над телом зарезанного ребенка. Но в эти критические минуты благоразум­ный расчет самосохранения заставил его, скрепя сердце, потакать неправде. Прош­ли годы. Шуйский видел одно за другим, грозные, потрясающие события: они должны были показаться ему явлением божеского мщения. По желанию Бориса или, по крайней мере, в угоду ему со­вершилось злодеяние над невинным ре­бенком; Борис избавился от опасностей, которых ожидал от этого ребенка; Бо­рис достиг престола. И что же? Прошло семь лет, не стало Бориса, а за ним страшным образом искоренился род его с лица земли. Московское государ­ство попадает под власть неведомого бродяги: пусть все будут ослеплены и искренно признают названного Димит­рия настоящим, Шуйский видел само­лично труп зарезанного царевича, Шуй­ский не может впасть в самообольщение, Шуйский хорошо знает, что на престоле не Димитрий, мало этого, Шуйский ви­дит, что этот названный Димитрий –орудие чужеземных козней, угрожающих православной вере в Русской земле. Рановременно попытавшись выступить против всеобщего увлечения, Шуйский попадает на плаху; в эту-то минуту должно было в его сердце кипеть силь­нейшее раскаяние пред Богом, которо­му он готовился дать отчет за преступ­ные дни, проведенные в Угличе, когда он ради земной жизни потакал неправ­де. Но плаха миновала его. Не названно­му Димитрию (которого он никогда не может признать тем, чем признавали дру­гие) Шуйский приписывает свое спасе­ние, а Богу и, быть может, заступниче­ству того настоящего Димитрия, кото­рого он так бессовестно оклеветал в уго­ду его врагам. С тех пор мысль унич­тожить дерзнувшего носить имя Димит­рия делается его священным обетом. Ему удается. Средства, употребленные им, нам теперь кажутся возмутитель­ными; он сам по духу времени не счи­тал их такими. Нет более ложного Ди­митрия. Сам Шуйский на престоле. Что могло быть естествен-нее, если этот человек счел первым долгом благодарности высшей силе, не только избавившей его от позорной плахи, но вознесшей на царский престол, восстановить память (невинно замученного и очерненного отрока, загладить свой прежний грех против него и поклониться ему со всей русской землей? Что могло быть есте­ственнее, если после всего, что совер­шилось пред глазами Шуйского, по его понятиям, как Божия кара за убийство царственного отрока, он искренно уве­ровал в его святость; что, наконец, естественнее, если Шуйский в прослав­лении Димитрия видел тогда залог счастия для своего начинавшегося цар­ствования, оказавшегося до такой сте­пени плачевным ?

1873 г.

|