О следственном деле по поводу убиения царевича Димитрия.

Исторические монографии и исследования. Кн.1. Москва,”Книга”,1989

OCR: Выборов Станислав

Вопрос о смерти царевича Димитрия и о виновности Бориса Годунова в этой смерти сдавался не раз в архив нере­шенным и снова добывался оттуда охотниками решить его в пользу Бо­риса. Никому этого не удавалось, хотя, конечно, в свое время авторам защиты казалось иное.

Недавно в «Журнале министерства народного просвещения» появился про­странный разбор следственного дела, произведенного некогда Василием Шуй­ским с товарищами в Угличе, написан­ный Е.А.Беловым, опять с целью вну­шить доверие к этому следственному делу. Таким образом, старый вопрос, о котором толковали в нашей лите­ратуре назад тому около 40 лет, снова вносится на суд отечественной исто­рии. Постараемся высказать наши за­мечания относительно следственного дела; это для нас необходимо, тем бо­лее что в той же статье нам делают упрек за то, что в сочинении «Смутное время» мы не останавливались над этим делом и не придавали важности известиям, заключающимся в этом деле.

Следственное дело, известное в не­полном виде по редакции, напечатанной в «Собрании Государственных Грамот и Договоров», никак не может

для ис­торика иметь значения достоверного источника по той очень ясной причине, что производивший следствие князь (впоследствии царь) Василий Иванович Шуйский два раза различным образом отрекался от тех выводов, которые вытекали непосредственно из его след­ствия, два раза обличал самого себя в неправильном производстве этого след­ствия. Первый раз – он признал само­званца настоящим Димитрием, следова­тельно, даже уничтожал факт смерти, постигшей царевича в Угличе; другой раз – он, уже низвергнувши и погубивши названного Димитрия, заявлял всему русскому народу, что настоящий Димитрий был умерщвлен убийцами по пове– лению Бориса, а не сам себя убил, как значилось в следственном деле. С тех пор утвердилось и стало господствовать мнение, основанное на последнем из трех показаний Шуйского, который во всяком случае знал истину этого события лучше всякого другого. Понятно, что следственное дело для нас имеет значение не более как одного из трех показаний того же Шуйского, и притом такого показания, которого сила уничтожена была дважды им же самим. Поэтому-то в нашем сочинении «Смутное время» мы не давали никакой веры, ни исторического значения известиям, заключающимся в этом деле, как бы ни ка– зались они важными по содержанию.

Главнейшая ошибка защитников Бориса состоит в том, что они верят этому делу, опираются на приводимые из него показания, допускают тот или другой факт единственно на том основании, что находят об нем известие в следственном деле, тогда как если что-нибудь можно признавать в этом деле достоверным, то разве по согласию с чем-нибудь другим, более имеющим право на вероятие. Находя в следственном деле показание того или другого лица, защитник принимает его прямо за свободно произнесенный голос того лица, кому оно приписывается в следственном деле, забывая, что тот, кто сообщил нам показания в следственном деле, сам же признал их лживость или поддельность. Так, например, можно ли показание, данное будто бы детьми, игравшими с царевичем, о том, что царевич зарезался сам, принимать за искренее показание этих детей, когда тот, кто передал нам это показание, впоследствии объяснил, что царевич не сам зарезался, а был зарезан ? Скажут нам: Василий лгал тогда, когда уничтожал силу следственного дела, но производил следствие справедливо. Мы на это ответим: если он лгал один раз, два раза, то мог лгать и в третий раз; и если он лгал для собственных выгод после смер­ти Бориса, то мог лгать для собственных же выгод и при жизни Бориса. Все три показания взаимно себя уничтожают, мы не вправе верить ни одному из них; и, таким образом, все, что исходило от Ва­силия Шуйского по делу об убиении Димитрия, не имеет для нас ровно ника­кой исторической важности по вопросу об этом убиении. Поэтому, если желают восстановить силу следственного дела, то должны это сделать на основании ка­ких-нибудь новых свидетельств и источ­ников, которые бы доставили нам све­дения, согласимые с известиями, заклю­чающимися в следственном деле, а ни­как не на основании самого же следст­венного дела, хотя бы даже при помощи разных психологических соображений, имеющих мало убедительной силы.

Из всех старинных сказаний о смерти царевича Димитрия мы знаем одно, бо­лее всех заслуживающее вероятия, — это повесть в отрывке, которой содер­жание мы привели в «Смутном времени». А.Ф.Бычков напечатал ее в «Чтениях» Московского общества истории и древ­ностей. Вот что там говорится:

«И того дни (15 мая), царевич по утру встал дряхл с постели своей и го­лова у него, государя, с плеч покатилася, и в четвертом часу дни царевич пошел к обедне и после евангелия у стар­цев Кириллова монастыря образы при­нял, и после обедни пришел к себе в хоромы, и платьицо переменил, и в ту пору с кушаньем взошли и скатерть постлали и Богородицын хлебец свя­щенник вынул, и кушал государь ца-ревич по единожды днем, а обычай у него государя царевича был таков: по вся дни причащался хлебу Богородичну; и после того похотел испити, и ему государю поднесли испити; и испивши пошел с кормилицею погуляги; и в седмой час дни, как будет царевич противу церкви царя Константина, и по повелению изменника злодея Бориса Го­дунова, приспевши душегубцы ненавист­ники царскому кореню Никитка Качалов да Данилка Битяговский кормилицу его палицею ушибли, и она обмертвев пала на землю, и ему государю царевичу в ту пору киняся перерезали горло ножем, а сами злодеи душегубцы вскричали ве­ликим гласом. И услыша шум мати его государя царевича и великая княгиня Мария Федоровна прибегла, и видя ца­ревича мертва и взяла тело его в руки, и они злодеи душегубцы стоят над телом государя царевича, обмертвели, аки псы безгласны, против его государевой ма­тери не могли проглаголати ничтоже; а дяди его государевы в те поры разъехалися по домам кушати, того греха не ведая. И взяв она государыня тело сына своего царевича Димитрия Ивановича и отнесла к церкви Преображения Господ­ня, и повелела государыня ударити зво­ном великим по всему граду, и услыхал народ звон велик и страшен яко николи не бысть такова, и стекошася вси народы от мала до велика, видя государя своего царевича мертва, и возопи гласом велиим мати его государева Мария Федоровна плачася убиваяся, говорила всему наро­ду, чтоб те окаянные злодеи душегубцы царскому корени живы не были, и крик­нули вси народы, тех окаянных кровоядцев камением побили» и пр.

Г-н Бычков, издавая этот драгоцен­ный отрывок, заметил: «Сведения, заключающиеся в повести, показывают, что она составлена современником, бывшим близко ко двору царевича или имевшим знакомство с лицами, к нему принадле­жавшими. Подробности о том, как царе­вич провел день, в который совершилось убийство, служат очевидным тому дока­зательством, а самый рассказ об этом происшествии носит на себе всю печать достоверности. Вообще в целой новости не встречается ни одной черты, которая бы давала возможность заподозрить ее достоверность». Мы вполне соглаша­емся с этим приговором; прибавим от себя еще вот что: почему, например, мы не должны предпочесть этого чрезвы­чайно правдоподобного сказания следст­венному делу, исполненному, как ниже покажем, несообразностей и уничтожен­ному в своей силе тем самым человеком, который производил его? Покажите нам что-нибудь подобное, независимое от следственного дела, но вполне согласное с известиями, заключающимися в послед­нем, и тогда будете иметь возможность поверять это — более чем сомнитель­ное – следственное дело.

Из приведенного рассказа видно, что убийцы совершили свое дело в некото­ром отношении ловко. Убийство прои­зошло без свидетелей. Кормилица, оше­ломленная ударом, не видала ничего. Убийцы, перерезавши горло ребенку, сейчас начали кричать. О чем они кри­чали? Конечно, о том, что царевич заре­зался сам. Понятно, зачем они ударили кормилицу и каким бы образом они объясняли этот удар впоследствии, ес­ли бы остались живы. Они бы, вероятно, сказали, что кормилица не смотрела за царевичем; они увидали, что с цареви­чем припадок, что у него в руках нож; с досады они ударили кормилицу, сами бросились на помощь к царевичу, но уже было поздно – он мгновенно перерезал себе горло. Им бы поверили, да корми­лица, ошеломленная ударом и не видав­шая, как они резали ребенка, не смела бы ничего сказать против двух свидете­лей. Царица прибежала уже после, услы­шавши крик, и не видала убийства. Таким образом, не оставалось бы дру­гих свидетелей совершившегося фак­та, кроме тех лиц, которые его совер­шили.

Что Борису был расчет избавиться от Димитрия, – это не подлежит сомне­нию; роковой вопрос предстоял ему: или от Димитрия избавиться, или со временем ожидать от Димитрия гибели самому себе. Скажем более, Димитрий был опасен не только для Бориса, но и для царя Федора Ивановича. Еще четыре года, Димитрий был бы уже в тех летах ,когда мог, хотя бы и по наружности, давать повеления. Этих повеле– ний послушались бы те, кому пригодно было их послушаться; Димитрий был бы, другими словами, в тех летах, в каких был его отец в то время, когда, находившись под властию Шуйских, вдруг приказал схватить одного из Шуйских и отдать на растерзание псарям. Димитрию хуже насолил Борис, чем Шуйские отцу Димитрия Ивану Грозному! Димитрию с детства внушали эту мысль. Все знали, что царь Федор был малоумен, всем управлял Борис; были люди, Борисом недовольные, иначе и быть не могло в его положении; были и такие, которые с радостью увидели бы возможность низвернуть Бориса с его величия, чтоб самим чрез то возвыситься или обогатиться; те и другие легко уцепились бы за имя Димитрия ; они провозгласили бы его царем, потребовали бы низложения малоумного Федора, заточения в монастырь, куда и без того порывалась душа этого нищего духом монарха. Попытка заменить Федора Дмитрием проявлялась уже тотчас после смерти Грозного, когда| еще Димитрий был в пеленках, и вслед– ствие этой-то попытки с тех пор держали Димитрия в Угличе. Попытка, наверно повторилась бы так или иначе, когда Димитрий бы вырос. А что бы сталось с Годуновым, если бы Димитрий стал царем? Понятно, что Борису Годунов было очень желательно, чтобы Димитрий отправился на тот свет: чем раньше, тем лучше и спокойнее для Бориса Годунова.

Защитники следственного дела полагают, что для того чтобы избавиться от Димитрия, Борису нужен был заговор. Но кого и с кем? Борис правил самодержавно, и все, чего хотел он, все то исполнялось как воля самодержавного государя. Заговор мог составляться только против Бориса, а не Борисом с кем бы то ни было. Нужно было чтоб Димитрия не было на свете. Для этого вовсе не представлялось не только за-говора, но даже и явного, высказанного приказания убить Димитрия; достаточно было Борису сделать намек (хотя бы, например, перед Клешниным, ему, как говорят, особенно преданным), что Ди­митрий опасен не только для Бориса, но и для государя, что враги могут воспользоваться именем Димитрия, мо­гут посягнуть на помазанника Божия, произвести междоусобие, подвергнуть опасности спокойствие государства и церкви. Если подобные намеки были переданы Битяговскому и его това­рищам, назначен-ным наблюдать в Уг­личе за царевичем и за его родней, это­го было довольно; остальное сами они смекнут. Убийцы могли посягнуть на убийство Димитрия не по какому-нибудь ясно выраженному повелению Бориса; последний был слишком умен, чтобы этого не сделать; убийцы могли только сообразить, что умерщвление Димитрия будет полезно Борису, что они сами за свой поступок останутся без преследования, если только сумеют сделать так, чтобы все было шито и крыто, что их наградят, хотя, разу­меется, не скажут, за что именно их наградили. В Московской земле само­державие стояло крепко; к особе влас­тителя чувствовали даже рабский страх и благоговение; но все такие чувства не распространя-лись на всех родичей Царственного дома. Предшествующая ис­тория полна была примеров, когда их сажали в тюрьму, заключали в оковы, морили, душили, потому что считали опас­ными для верховной особы и для единовластия. И убийц Димитрия не должна были останавливать мысль, что Димитрий принадлежит к царственному роду.

«Но отчего же, – нам возражают, – они не отравили царевича Димитрия ядом? Это было легче и удобнее, чем зарезать”. «Оттого, – скажем мы, – что вовсе не было так легко и удобно, как кажется с первого взгляда: при тогдашних нравах, охранители царевича всего более боялись отравления, и про­тив этого рода опасности, конечно, при­нимались тогда меры». Кто бы из приб­лиженных решился дать отраву? Нужно было чересчур большой отваги и презре­ния к собственной жизни, к чему обык­новенно неспособны тайные убийцы. Как бы только яд начал действовать, ребенок указал бы на ту особу, которая давала ему яству или питье, и тотчас принялись бы за эту особу и досталось бы этой осо­бе прежде, чем соумышленники могли бы ее спасти. Путь, какой выбрали убийцы, был вполне удобен и мог увен­чаться совершенным успехом, если бы царица не взволновала народа набатным звоном, – только этого последнего обстоятельства убийцы не рассчитали и не предвидели. Они выбрали и время са­мое подходящее: Нагие ушли обедать, царица была в хоромах, ребенок гулял с одною кормилицей, и кроме ее никого с царевичем не было; кормилицу уда­рили, чтобы она не увидала того, чего никто не должен был видеть, в тот же момент перерезали горло ребенку, да са­ми же и стали кричать, что царевич зарезался. Они же и свидетели. Не взвол­нуйся народ, вся беда обратилась бы на бедную кормилицу, если бы она ос­мелилась заявить себя против них; свидетельство убийц было бы принято, и было бы им хорошо, и, наоборот, пло­хо тем, которые дерзнули бы говорить, что царевича зарезали они.

Вышло, однако, не так, как убийцы предполагали. Народ побил их. Весь Углич стал уверен, что они зарезали Ди­митрия, а между тем не было в Угличе ни одного свидетеля, видевшего убий­ство. Дошло до Бориса. Борис, конечно, сразу понял, что все это значит: люди, ему преданные, хотели угодить ему, спасти и его, и царя Федора на будущее время, но погибли сами. Событие, не­приятное для Бориса, лучше было бы, если б они остались живыми. Теперь во что бы то ни стало нужно было, чтоб царевич зарезался сам, чтобы были свидетели его самоубийства, иначе, кто бы его ни зарезал, подозрение будет па­дать на Бориса. Правда, Борис все-таки никому не приказывал убивать цареви­ча; и никто не в силах был сказать на нею. Но для Бориса необходимо было, чтобы не оставалось и подозрения. Борис посылает Шуйского на следствие вместе с преданным Борису Клешниным. «Да ведь Шуйский, — говорят нам, — неприязнен Борису? Как же Борис мог выбрать его для такого дела?».