О смелых и умелых
Шрифт:
Я невольно отшатнулся.
– Вот и командир также. "Эге, говорит, Санатов, голос у тебя наследственный. Оставайся". И я остался. Вот так я кричу, когда первым открываю дверь фашистского блиндажа.
– Почему же первым именно вы?
– Потому что я самый маленький ростом. А ведь известно, когда солдат с испугу стреляет, он бьет без прицела, на уровне груди стоящего человека. Вот так.
Санатов встал и примерился ко мне. Его голова оказалась ниже моей груди.
– Вам бы попали в грудь, а меня бы не задело. Это уж проверено. Мне потому и поручают открывать двери в блиндаже, что для
Не без удивления посмотрел я на солдата, так умело использовавшего свой малый рост.
– Ну, а с богатырем-то как же? Тоже на голос взяли?
– Давай рассказывай, как ты его, - подбодрили солдаты.
– Тут до богатыря дел было, - задумался Санатов, - натерпелся я с этими дураками. Ведь им жизнь спасаешь, а они... Один часовой меня чуть не зарезал...
– Вы и на часовых первым бросаетесь?
– Да, потому что я очень цепкий... Это у меня с детства выработалась привычка держаться за шею коня. Мы ведь, алтайские мальчишки, все на неоседланных да на диких. Вцепишься, как клещ, и как он, неук, не вертится, не скачет, какие свечки не дает, нашего алтайского мальчишку нипочем с себя не сбросит.
– Но при чем же тут...
– А вот при чем, - вы встаньте, а я вам нашею внезапно брошусь и обниму изо всех сил... Что вы станете делать?
Я уклонился от испытания. Видя мое смущение, кто-то из разведчиков объяснил:
– Иные с испугу падают.
– Другие стараются удержаться на ногах и отлепить от себя это неизвестное существо. Забывают и про оружие. Забывают даже крикнуть.
– Ведь это все ночью. Во тьме. На позиции. Непонятно, и потому страшно.
– Ну и пока немец опомнится, мы ему мешок на голову - и потащили.
Так объяснили мне этот прием разведчики, пока Санатов был в задумчивости.
– А вот один фашист ничуть даже не испугался, когда я кинулся к нему на шею. Здоровый такой, как пень. Только немного покачнулся. Потом прислонился к стене окопа и не стал меня отлеплять, а, наоборот, покрепче прижал к себе левой рукой, а правой спокойно достал из-за голенища нож. Достал, пощупал, где у меня лопатки. Да и ударил. В глазах помутилось. Думал - смерть... А потом оказалось, что он ножны с кинжала забыл снять... Аккуратный был, фашистский бандит, острый кинжал и за голенищем в ножнах хранил, чтобы не порезать брюк. Только это меня и спасло.
– Санатов даже поежился при страшном воспоминании.
– Ну, и взяли его?
– А как же, наши не прозевали. В мешок. Крикнуть-то он тоже не то забыл, не то не захотел, на свою силу-сноровку понадеялся.
– Ну, да наша сноровка оказалась ловчей, - усмехнулся разведчик, жилистый, рослый, рукастый.
– А еще один дурак чуть мне все легкие-печенки не отшиб, - вспомнил с грустной улыбкой Санатов.
– Толстый был, как бочонок. От пива, что ли. Фельдфебель немецкий. Усищи мокрые, словно только что в пиве их мочил. Бросился я ему на шею, зажал в обнимку, пикнуть не даю. Он попытался отцеплять. Ну, где там - я вцепился, как клещ, вишу, как у коня на шее. И что же он сообразил: стал в окопе раскачиваться, как дуб, и бить меня спиной о бруствер. А накат оказался деревянный. Бух, бух меня горбом только ребра трещат... Хорошо,
– А с великаном?
– Ну, с этим одно удовольствие получилось... Попалcя он мне уже после того, как я достаточно натерпелся... стал больше соображать, как лучше подход иметь.
– Да, уж тут был подход!
– Среди товарищей маленького храбреца пробежал смешок.
– Подкрались мы к окопу, как всегда, по-пластунски, бесшумно, беззвучно, безмолвно, неслышно... Ракета взлетит, - затаимся, лежим тихо, как земля. Ракета погаснет, - опять двинемся. И вот окоп. И вижу, стоит у пулемета, держась за гашетки, не солдат, а великан. Очень большой человек. А лицо усталое, вид задумчивый. Или мне это так при голубом свете ракеты показалось.
Вначале взяла меня робость. Как это я на такого богатыря кинусь? Не могу ни приподняться, ни набрать сил для прыжка... А наши ждут. Сигналят мне. Дергают за пятку; "Давай-давай, Иван, сроки пропустим, смена придет".
И тут меня словно осенило: "Ишь, старый-то он какой! Ведь по годам-то мне дедушка. И задумался-то, наверно, о внучатах". Эта мысль меня подтолкнула - кинулся я к нему на шею бесстрашно, как внучек к дедушке. Обнял, душу в объятиях, а сам шепчу: "Майн гросфатер! Майн либе гросфатер!" - и так, знаете, он до того растерялся, что пальцы от гашеток пулемета отнял, а меня не бьет и не отцепляет, а машет руками как сумасшедший, совсем зря...
– Он теперь еще здесь, недалеко, в штабе полка, руками размахивает, сказал жилистый разведчик.
– Вы поговорите с ним, как он об Ване вспоминает. "Всю жизнь, мол, ему буду благодарен, он, говорит, меня от страха перед русскими спас!" Фашисты его запугали, будто мы пленных терзаем и все такое...
– Часы Ване в подарок навязывал за свое спасение. Ему бы на передовой в первый же час нашего наступления капут, это он понимал.
– Нужны мне его часы, фрицевские. Мне командир свои подарил за этот случай. Вот они, наши, советские.
И маленький разведчик, закатав рукав шинели, показал мне прекрасные золотые часы и, приложив к уху, стал слушать их звонкий ход, довольно улыбаясь.
Таким и запомнился он мне, этот храбрец из храбрецов.
Так в поисках самого храброго встретил я самого доброго солдата на свете - Ваню Санатова. Другие славились счетом убитых врагов, а солдат-мальчик прославился счетом живых. Многих чужих отцов вытащил он из пекла войны, под свист пуль, при свете сторожевых ракет, рискуя своей жизнью.
КОМИССАР ЛУКАШИН
По снежной долине бежали семеро наших лыжников, спасаясь от вражеской погони. Впереди шел Тюрин - командир маленького отряда.
Этот большой, сильный человек шумно дышал; пар валил от его широкой спины; по щекам струился пот, несмотря на жестокий мороз. Первому идти труднее всех; по следу - легче. Поэтому прокладывать лыжню ставят самых сильных.
Многие бойцы были ранены, иные выбились из сил и едва держались на ногах. Они шли день и ночь уже не первые сутки. Костров не разводили. На ходу ели сухари и заедали снегом.