О театре, о жизни, о себе. Впечатления, размышления, раздумья. Том 1. 2001–2007
Шрифт:
«Жизнь каждого думающего человека – серьезная драма». В начале идейные реплики Горького (которого, кстати, конфузясь за самоуправство, называют Пешковым) еще как-то акцентируются, подаются. Создается ощущение, что из них, выдернутых из речей разных персонажей, составляется диагноз времени. А потом, когда споры накаляются и в последнем действии разворачиваются в дискуссию, Марчелли каждого героя выводит на помост, заставляет проявить страстность, потом смутиться от явно насмешливых аплодисментов других действующих лиц, махнуть на все рукой и стушеваться. А потом всех сажает на деревянные скамьи к зрителям и «заставляет», откровенно ерничая, договорить все эти диалоги про спасение человечества под хохот зала.
Время без берегов, искусство без стен, неоткуда плясать, время тотального неверия ни во что, о котором говорил Кама. «Плохо мы живем. Не знаем, как жить лучше». Пока не знаем, как бы говорит режиссер, давайте хоть выплеснем эту скуку, чтобы задавить в себе злобу, чтобы
Самая умная и циничная из них Варя. Но не пошлая. Хотя ее сцена с Шалимовым провокаторская – по принципу, чем хуже, тем лучше. Сначала она долго мнет в руках его лицо, растягивает щеки, оттопыривает уши, трет лысину, а потом, откровенно обольщая, проводит пальцем по шее и ложится в сено, будто приглашая. И тот начинает смешно и глупо елозить сверху. Внимательный к чужой жизни, но не к своей, Рюмин начинает объясняться с Варей просто, а потом и он, безобидный, делает ей больно, выворачивает руки, бросает на пол. Говорит «Любви прошу», а сам замахивается кулаком. Любовь как насилие, жизнь как дурацкий кисель (найти реплику). Суслов сыгран вне традиции самого большого пошляка и развратителя, как блестяще играл Бабочкин. Здесь это мрачный, скучный и ненавидящий всех вокруг человек, с черным от тоски и бессмысленной лжи лицом, который не умеет играть. «Все вы скрытые мерзавцы». Все что-то изображают, во что-то играют и кем-то прикидываются. Он лепит что думает. И Варя с уважением говорит о нем: он лучше нас, потому что искреннее.
Чтобы человек проснулся, его надо тормошить. Но тормошат и других, и себя так, что могут голову оторвать. Крика много, пламени все нет. Разное насилие: веселое, бесшабашное, грубое, отчаянное. Одна большая экспозиция нашей жизни. Многие постулаты и реплики пьесы сопротивляются, их вымарывают. Например, когда Юлия обвиняет Суслова в том, что он развратил ее, это кажется голословным. Потому что он – мертвый человек, который и сам не умеет и не хочет наслаждаться жизнью. Обвинив мужа, Юлия в очередной истерике выпаливает вслед ему всю обойму из пистолета. Здесь любят оголяться, шокировать, эпатировать, Двоеточие ходит с голым пузом, Басов сверкает голыми икрами и сандалиями. «А подумаешь – всех жалко». Басов жаждет «жизни по-простому». Как это? Где выход? После обвинений Вари Басов обливает ее шампанским. Немотивированная, уже неперсонифицированная ненависть ищет выхода. Попытка наложить этот трафарет на нашу жизнь удалась.
На ходу возвратиться к Горькому не получается. Даже Соня с Марией Львовной почти дерутся, хотя Соня предлагает матери вспомнить, что она женщина и не отказывать Власу. Замыслов заворачивает их вместе со стогом сена в простыню и уносит со сцены. Раза три, взобравшись на сцену на сцене, пытается начать монолог «Все мы – люди сложные», его перебивают. Влас: «Здесь всем нечего делать». Декларация Вари насчет интеллигенции – страстно, но все уползают со сцены, а потом оттуда рукоплещут откровенно насмешливо: надоело, «надо иметь мужество молчать» – на эту реплику томительная тишина в зале. Похоже на пьесу Треплева: как в театре, сеном пахнет и собаки лают. В одной из сцен Замыслов и Юлия бросаются друг к другу, откровенно пародируя встречу Треплева и Нины. Идейная Мария Львовна свой монолог о простых людях пересыпает репликами Власу, дообъясняясь с ним. Калерия: «Все поглощается бездонной трясиной нашей жизни». Главная идея спектакля – поставить стихи, которые читает Влас, насмешничая над Калерией. «Для шутки это серьезно». Суслов: «Мы все – дети мещан. Хочется отдохнуть в зрелом возрасте. Меня бесполезно учить». Недоумение в зале, но он прав, и Марчелли хоть так, вывернув прием наизнанку, насмерть боясь пафоса, изничтожая святыни, пытается, чтобы его услышали. «Когда-то мы должны были опротиветь друг другу и опротивели». «Какой печальный водевиль».
Это было возможно с хорошей омской труппой, воспитанной в системе психологического театра, поэтому реплики звучат очень живо. Двоеточие: «Расстроили вы меня» после словесных «раздеваний» на сцене.
Над прозрачным домиком висит крыло дельтаплана: все хлипкое, бумажное, ветром подует и снесет. Хочется улететь, «уйти куда-то, где живут простые, здоровые люди, где говорят другим языком и делают какое-то серьезное, большое, всем нужное дело», но не выходит – по лени, по бесхарактерности, трусости. И надо идти и продолжать нашу жизнь. Суслов: «Все это так ничтожно». Замыслов, режиссер странного спектакля, дирижируя музыкой, доволен этим трагическим финалом. Может, и прав Рюмин, говоря, что он «против этих… обнажений… этих неумных, ненужных попыток сорвать с жизни красивые одежды поэзии, которая скрывает ее грубые, часто уродливые формы… Нужно украшать жизнь! Нужно приготовить для нее новые одежды, прежде чем сбросить старые».
Юлия: «Дачная жизнь хороша именно своей бесцеремонностью». «Много говорят лишнего» эти «нервно-растерзанные господа». Суслов все-таки озабочен ролью «человека, который смеет быть самим собой»: «чтобы играть ее только недурно, нужно иметь много характера, смелости, ума».
30 марта
«Двойное непостоянство» (по пьесе французского драматурга XVII века П. Мариво), реж. Д. Черняков, Молодежный театр «Глобус» (Новосибирск).
Любопытно. Абсолютно холодный спектакль, но со вкусом, с идеей, которая логически развивается. Только актеры неорганичны, а должны бы быть. Такое столкновение природы, естественности, варварства, олицетворенное в Сильвии и Арлекине, и ритуала, ханжества, этикета, который вложен в Принца и Флавинию. Полное недоверие к словам – и вера в самую неискреннюю игру. В итоге финал (а оказывается, полуфинал) – когда все, казалось бы, счастливы: природа несколько цивилизовалась, дети стали чуть тише и изящнее, ритуал чуть-чуть рассупонился, заулыбался. У зрителя почти отлегло от сердца: вот, кажется, и гармония, вот и рецепт умиротворения мира, в том, чтобы две крайности пошли навстречу друг другу. И тут вдруг – настоящий финал: рабочие сцены начинают «раздевать» павильон, появляется оператор с камерой, которая лезет героям чуть ли не в рот, мы понимаем, что это был мир за стеклом (оно закрывает зеркало сцены), вспоминаем «глазки» в стенах. Актеры, игравшие Принца и Флавинию, начинают разгримировываться. А Сильвия и Арлекин (предавшие свою любовь, выкинутые из мира, в который согласились вписаться) начинают выть, кусаться, как волчата. От них все отмахиваются. И тогда Сильвия хватает камень и разбивает вдребезги стекло из «зеркала». Полная темнота. Сильно. Но – повторяю – было бы очень сильно, если бы актеры О. Цинк и И. Паньков, играющие детей, не просто технически держали рисунок, а были органичны, по-звериному органичны. Впрочем, органика – это сейчас везде, в любом типе театра – недостающее звено.
…«Правда груба и холодна, и в ней всегда скрыт тонкий яд скептицизма», эта реплика Горького вспомнилась после спектакля.
«Дядя Ваня», реж. Л. Додин, Академический Малый драматический театр – Театр Европы (Санкт-Петербург).
Очень странная история. По рассказам, даже те, кто не любит Додина в Питере (т. е. компания М. Дмитревской), от спектакля в восторге: какая простота, наконец, Додин возвращается к себе. На мой взгляд, вместо простоты – пустота, усталость, равнодушие, ощущение, что режиссеру нечего сказать. И Астров (П. Семак), и дядя Ваня (С. Курышев) – два пошляка, два пустых места. Если так, то в чем драма? В чем проблема? Курышев ходит, сутулясь, волоча ноги, и говорит, кривя рот (словно никак не найдет нужную интонацию), тоже словно кривляясь. Тряпка, а не человек, какой, к черту, Шопенгауэр! Ничтожество, как правильно замечает Серебряков (С. Иванов). Об Астрове, мечтательно улыбаясь, молчит Елена. О нем восторженно говорит Соня: красив, какой голос, сколько благородства, а по сцене ходит приземистый, с пошлыми усами агроном советского колхоза. Увлечься им, так банально, механически болтающем о своих лесах, может только полная дура.
Серебряков – единственная внятная линия пьесы: сильный, мощный человек, брюзжит о старости, но крепок, целует жену так, что та сразу обмякает в его руках, умеет владеть собой, предлагает взвешенные решения и не мается отчаянной скукой деревенской жизни, которую все весь спектакль отыгрывают. Ощущение, что спектакль поставлен Серебряковым. Странно, что в спектакле единственно волнующе звучат слова о «времени, которое прошло», о старости и примирении с жизнью.
Две главные любовные сцены (объяснение Елены и Астрова; их прощание) построены как комические, нелепые, пошлые, увиденные глазами старика, презирающего эти глупости, идут под смех зала. К. Раппопорт, главным образом, отыгрывает растерянность Елены, ее страх поддаться искушению и искренность, чтобы не показаться уж совсем бессовестной по отношению к Соне. Прощаясь, Елена и Астров страстно целуются, он якобы сладострастно (этого Семак, по-моему, никогда не умел) гладит ее по заду, задирает юбку. За этим занятием их и застает вся компания: Серебряков, Астров, Соня и остальные. Немая сцена «Ревизора».
Дальше – прощание Серебрякова. Астров, как голубой воришка, прикрывается шляпой. С. подходит к нему, говорит: я уважаю ваши убеждения, поведя рукой в сторону Елены, я понимаю ваши увлечения, но разрешите мне, старику (с нажимом), высказаться. Дело надо делать, дело – делать.
Нескладушек по всему спектаклю полно, логически протяженно только одно – отчаянная скука. А в финале, когда все уезжают, немного брезжит атмосфера, скрипит сверчок, наконец, опускаются три стога, которые весь спектакль нависали над героями, и в таком «природном окружении» Соня механически и зло выговаривает свой монолог, ни одной минуты в него не веря. Что бы это значило? По-моему, только одно: с точки зрения Додина жизнь груба и бессмысленна, но надо работать хотя бы. Только одна фраза из роли Войницкого заставляет вздрогнуть: когда он собирается стреляться и говорит Серебрякову: «Ты меня еще попомнишь». Такая страшная месть слабого человека. (Вспомнился и мальчик из его театра, который прыгнул из окна, и Т. Шестакова, сделавшая то же самое.)