О влиянии идей и образов Милорада Павича на творчество Уильяма Шекспира
Шрифт:
Оба героя втягивают в свою опасную игру возлюбленных — нежных, преданных, созданных для любви. И обе героини — и Калина и Офелия — гибнут первыми, оказавшись жертвами той смерти, которую избрали для себя их возлюбленные. Офелия сходит с ума (Гамлет играет в сумасшедшего) и тонет. Калину разрывают на части духи мертвых.
И обе уже погибшие героини увлекают за собой в небытие своих возлюбленных. Знаменательна смерть Гамлета от руки Лаэрта. Гамлет, сумевший избежать множества ловушек, фактически позвляет себя убить. Может быть, прежде Гамлет уворачивался от убийц лишь потому, что это были, с его точки зрения, НЕ ТЕ убийцы? Лаэрт же — брат Офелии, та же плоть, та же кровь. От Офелии он согласен принять смерть. Петкутина же разрывает на части призрак Калины.
Есть и еще одна рифма, связывающая Петкутина и Гамлета.
«Основное блюдо» в пьесе «Вечность и еще один день», диалог между двумя
«Два каменотеса выбивают на надгробиях имена Петкутина и Калины…
2-й каменотес. А у тебя сегодня длинное имя?
1-й каменотес. Мужское. А мужские имена труднее. Петкутин.
2-й каменотес. Что с твоим случилось?
1-й каменотес. Разное про него говорят.
2-й каменотес. А-а, он из тех, кто в дом не через дверь входит? А что же говорят-то?
1-й каменотес. Говорят, он не человек.
2-й каменотес. Исключено.
1-й каменотес. Почему исключено?
2-й каменотес. Потому что умереть может только тот, кто жив. Никто, кто неживой, умереть не может. Это невозможно.
1-й каменотес. А хочешь убедиться в том, что Петкутин не был человеком?
2-й каменотес. Не откажусь. А как?
1-й каменотес. Очень просто. Загляни в его могилу.
2-й каменотес. В могилу? Там черти свадьбу играют.
1-й каменотес. Его там нет. Могила Петкутина пуста. Как рот без вина.
2-й каменотес. Оборони Господь! Да что же бывает с такими? Куда они деваются? Не может человеку достаться ни двух сокровищ, ни двух жизней.
1-й каменотес. Поэтому я тебе и говорю, что Петкутин не человек…»
Сходная сцена разыгрывается в «Гамлете» на кладбище:
«Гамлет. Чья это могила, любезный?
Первый могильщик. Моя, сударь…
Гамлет. Разумеется, твоя, раз ты в ней путаешься.
Первый могильщик. Вы, сударь, путаетесь не в ней, так, значит, она не ваша; что до меня, то я в ней не путаюсь, и все-таки она моя.
Гамлет. Ты в ней путаешься, потому что ты стоишь в ней и говоришь, что она твоя; она для мертвых, а не для живых; значит, ты путаешься.
Первый могильщик. Это, сударь, путаница живая; она возьмет и перескочит от меня к вам.
Гамлет. Для какого христианина ты ее роешь?
Первый могильщик. Ни для какого, сударь.
Гамлет. Ну так для какой христианки?
Первый могильщик. Тоже ни для какой.
Гамлет. Кого в ней похоронят?
Первый могильщик. Того, кто был когда-то христианкой, сударь; но она — упокой, Боже, ее душу — умерла».
Глава четвертая. Бездомные, побежденные, одинокие
В 1987 г. «Литературная газета» напечатала большую статью Фазиля Искандера, в которой советский писатель говорит:
«Лев Толстой в каждом своем произведении создает дом… Все его творчество — это добрый, разумный дом, и самый уютный дом — „Война и мир“, где, можно сказать, вся Россия покинула свой дом, чтобы защищать дом — Россию, и в силу диалектики творчества — невероятная домашность этого огромного эпоса.
И тут я вспомнил то давнее смутное впечатление сродства утреннего пожарища с ночным чтением Достоевского. Так вот в чем дело! Принципиальная бездомность, открытость всем ветрам в художестве Достоевского.
Два типа творчества в русской литературе — дом и бездомье. Между ними кибитка Гоголя — не то движущийся дом, не то движущееся бездомье…
Дом — Пушкин, и почти сразу же бездомье — Лермонтов. Вот первые же строчки Лермонтова, которые приходят на ум: „Люблю отчизну я, но странною любовью!“, „Выхожу один я на дорогу…“, „…Насмешкой горькою обмданутого сына над промотавшимся отцом“. Какой тут может быть дом, если отец промотался! Все связано таинственной, но существующей связью. Непредставимо, чтобы Пушкин сказал: люблю отчизну я, но странною любовью…»
Эта
По мысли Павича, «Шекспир очень хорошо вписывается во все особенности, характерные для поколений, названных нами идиоритмиками, или одиночками… Шекспир — по моему впечатлению — представляет собой чрезвычайно редкий случай писателя, не захотевшего подчинить свое творчество литературному давлению объединенных в братство старший современников — киновитов…» («Писать во имя отца…»).
Киновиты эпохи Шекспира, пишет чуть ниже Павич, «так и не простили ему, что он смог стать первым среди писателей и поэтов, не принадлежа к их братству».
Рассмотрим, как реализуется павичевская схема смены и взаимоотношений поколений в творчестве Шекспира. Бросается в глаза то обстоятельство, что большинство центральных фигур его великих трагедий — одиночки, разобщенные и друг с другом, и с веком. Для «братского» писателя таковые суть несчастные уроды, для писателя «одинокого» они — правдивое зеркало, в котором отражается их собственный печальный образ.
Самый знаменитый из всех шекспировских одиночек — это, несомненно, Гамлет. Сильное отцовское поколение не просто властвует над ним, над его волей, — оно его, по существу, раздавило. Та же участь постигла и Лаэрта. Гамлет-старший продолжает руководить действиями сына даже из могилы.
Гамлет одинок — одинок принципиально и намеренно. Горацио — не друг, а случайный собеседник, попутчик, вроде того бродяги, с которым Свилар добирался до Афона. Еще менее друзья — Гильденстерн и Розенкранц. Их он не воспринимает даже как товарищей по университету. А ведь у тех сохраняются какие-то иллюзии на этот счет. Они даже претендуют на некоторое влияние. Король уверяет эту парочку:
С юных лет вы с ним рослиИ близки с ним по юности и нраву.Гамлет же характеризует их по-иному:
Два моих собрата,Которым я, как двум гадюкам, верю.А чем они, собственно, плохи? Чем они хуже Горацио? Тот, кстати, не блещет ни интеллектом, ни добротой, ни яркой индивидуальностью.
Тем не менее — «две гадюки». Гамлет недрогнувшей рукой отправляет их на смерть, хотя в подмененном письме мог написать что-нибудь менее кровожадное, — увы, Гамлет так и не сумел насладиться своим зловещим каламбуром до конца: английский посол прибывает сообщить о никому не нужной и не интересной казни несчастных Гильденстерна и Розенкранца и застает в тронном зале гору трупов. Так завершилась игра Гамлета со смертью. Он играл с нею один на один, не взяв себе в товарищи никого из мужчин (роль женщины — иная, но ее мы рассматривали в предыдущей главе).
Точно так же одинок и подчинен своему отцу Лаэрт. Например, наставляя сестру, как ей вести себя с Гамлетом, он поет с отцовского голоса:
Страшись, Офелия, страшись, сестра,И хоронись в тылу своих желаний,Вдали от стрел и пагубы страстей…Он слово в слово повторяет речи Полония, который чутко следит за развитием странного романа своей дочери и принца:
Здесь точно исступление любви,Которая себя ж убийством губитИ клонит волю к пагубным поступкам.Позднее Лаэрт так же доверчиво слушает Клавдия, который доходчиво и ясно объясняет брату Офелии, кто его враг и как этого врага одолеть.
«Дай мне вести тебя», — говорит король. А Лаэрт отвечает:
Государь, я с вами,Особенно когда бы вы избралиМеня своим орудьем.Лишь перед смертью Лаэрт — безвольный одиночка, не искавший друзей — протягивает руку другому такому же одиночке:
Простим друг друга, благородный Гамлет.И Гамлет, тоже умирающий, с радостью принимает эту руку:Будь чист пред небом! За тобой иду я.Я гибну, друг.