О жестокости русской истории и народном долготерпении
Шрифт:
«Мне очень понравились некоторые принципы воспитания, принятые в русских семьях Петербурга. Вместо того, чтобы загромождать юные умы мертвыми языками и тратить 5–6 лет на изучение латыни и древнегреческого, которые в девяносто девяти случаях из ста в дальнейшем не понадобятся… огромное значение уделяется сначала изучению родного языка, а потом — иностранных. В Петербурге обычно изучают английский и французский, в Москве — немецкий и французский. Многие русские владеют пятью языками (конечно, он имел в виду дворян. — В.М.)».
В России европеец и сегодня сталкивается с совершенно отличными от их понятий оценками людей. Большинство русских представляются ему людьми
Приехавший в Россию европеец видел странное для него сочетание невысокого уровня потребления и высокого уровня интеллектуальной и духовной жизни. Таковы были даже аристократы и богатые купцы.
…Если читатель не бывал в превращенных в музеи дворянских имениях, горячо рекомендую ему это немедленно сделать. Съездите хотя бы на экскурсию в Пушкинские Горы — и мои слова получат полное подтверждение, превратятся в зрительные образы.
В Михайловском и Тригорском поражает простота и бедность быта. Но тут же, в тех же небогатых комнатках: гравюры, картины, книги, музыкальные инструменты. Некрашеные полы. Стены побелены, без обоев. Все «удобства» — во дворе. Ванны с подогревом нет, вместо нее — баня, метрах в 300 от барского дома. Скромность обстановки объясняется удаленностью от Петербурга? Но ведь и каждую книгу, и фортепиано, и гравюры сюда тоже везли издалека. Трудность доставки рояля ничуть не меньшая (собственно, гораздо большая), чем модной роскошной мебели или тисненых обоев из свиной кожи. Обои и мебель, кстати, можно было бы изготовить и в самом имении: позвать мастера, и пусть научит крепостных, благо их много, возьмет себе нужное число помощников.
Михайловское. Литография. 1837 г.
Скромное обаяние русского дворянства
Но в том-то и дело, что быт в Михайловском и Тригорском был очень прост, помещики поколениями «упускали» множество возможностей сделать свою жизнь роскошнее. Зато тратили немалые деньги на книги, гравюры и фортепиано.
Даже совсем бедные дворяне, владельцы буквально нескольких крепостных, или вообще не имевшие поместий, тоже жили не столько материальными (преуспеть и нажиться!), сколько духовными ценностями. Точнее, как бы сейчас сказали, не считалось приличным особо радеть о материальном, оперировали они не финансово-буржуазными категориями, а скорее некими отвлеченными рассуждениями о «благе Отечества, дворянской чести и славе России». Именно об этом — вся русская литература XIX века.
Эти дворяне были как бы «карьеристами на определенных условиях». Не были в чести те, кто продвигался по служебной лестнице «любой ценой», нарушая установленную систему ценностей.
Алексей Орлов, Григорий Потемкин и Александр Суворов пользовались сословным авторитетом и популярностью именно потому, что соответствовали дворянскому идеалу. Орловы стали графьями, создавая русский флот и отстаивая интересы Отечества. Громадные богатства Потемкина — лишь толика тех богатств, которые обрела Россия его трудами. Суворов вообще особых капиталов не нажил и умер в долгах. Зато на его посмертном парадном мундире (ни разу не надетом при жизни «в полной версии») красовались ВСЕ ордена Российской империи, которые тогда мог получить мужчина. [54] Великий человек, по понятиям русских, был не обязательно богат. Наоборот, он часто потому и велик, что стяжает
54
Был еще один, «женский», орден, кажется, Св. Екатерины. Александр Васильевич на него явно не претендовал.
Так же в представлении современников велики были генерал Скобелев, врач Пирогов или профессор Менделеев. А ведь все они были людьми не богатыми.
Во множестве имений и городских квартир в Петербурге и в армейских гарнизонах на дальних окраинах Российской империи на протяжении XVIII и XIX веков шла активная умственная работа. Все, что мы сейчас называем русской культурой XVIII — первой половины XIX века, создано примерно 1 (одним) миллионом дворян. Мало того, что дворянство и примыкавший к нему слой чиновников выдвинули из своей среды Пушкина и Лермонтова, Толстых и Тургеневых, Гончарова и Глинку, Римского-Корсакова и Айвазовского… Не буду всех перечислять — и долго, и незачем.
Но это не всё, точнее не все. Чтобы песня стала частью культуры, ее должны петь. Чтобы стихи и книги жили веками, должны быть те, кто читает книги и заучивает стихи наизусть. Уже к концу XVIII века для дворянина быть необразованным, не знать литературы, не жить культурными ценностями было стыдно. И если разночинец хотел уважения от представителей старых родов, претендовал войти в их круг, он сам должен был соответствовать не только или не столько материальной, сколько культурно-образовательной планке.
Да и простонародье было примерно таким же. Русский мужик охотно «рассуждал». Когда городские интеллигенты в середине XIX века «пошли в народ», они с удивлением обнаружили в деревнях множество самодеятельных философов, а в простолюдинах — большой интерес к отвлеченным проблемам.
А масштаб меценатства у русских купцов? Сколотив состояние, откупщик или фабрикант охотно финансировал научные экспедиции, технические изобретения, платил огромные деньги за картины и статуи. В Историю вошли братья Третьяковы, чью фамилию до сих пор носит знаменитая картинная галерея в Москве. А сколько таких Третьяковых было по всем провинциальным городам! [55]
55
Мои не очень далекие предки, петербургские купцы Спесивцевы, в одном из поколений поголовно получили образование и стали интеллигентами. Быть специалистами, чиновниками и учеными в их кругу считалось намного более престижным, чем сделаться еще более богатыми предпринимателями. (Прим. науч. ред.)
«Русская духовность» и «нестяжательство» производили странное, даже диковатое впечатление на европейцев. Русские представлялись непонятными и странными чудаками.
Вот характерный пример.
Сомерсет Моэм: «У них (русских) не появилось ни одного философа хотя бы второго разряда… Откровение, которое русские преподнесли миру, на мой взгляд, не отличается большой сложностью: тайну вселенной они видят в любви».
Извольте, а что в этом плохого? Что плохого в любви? Если это не любовь Чайльд-Гарольда к самому себе и не любовь Оскара Уайльда непонятно к кому, в лучшем случае к своему портрету. Не любовь героя романа самого Моэма «Луна и грош» к абстрактным полу-буддийским божествам… Не знаю, мне кажется, этим можно гордиться.
Не менее странным было для европейцев и равнодушие большинства русских к тем формам личной независимости, которыми гордилась Европа. Для европейца казалось очевидным, что человек должен стремиться к утверждению своих неотъемлемых личных прав. Так же естественно, как он должен стремиться к материальному благосостоянию.
А здесь какие-то странные люди, которые совершенно равнодушны к праву голоса при выборе бургомистра или к праву на предпринимательскую деятельность… А дети купцов даже отказываются быть бизнесменами, чтобы стать интеллигентами… безумцы!