Оазис человечности 7280/1. Воспоминания немецкого военнопленного
Шрифт:
Горечь слышна в каждом его слове. Пробую его утешать, да и самому мне хорошо бы приободриться: может быть, на этот раз Иваны сдержат слово и мы вот-вот тоже поедем домой? «Слушай, Вальтер, а новое обмундирование ты получил? Пойдем, там сейчас должно быть мало народу…»
На складе и в самом деле никого. Интересно, откуда у русских столько нашего обмундирования, и всё — новое, ненадеванное. Мы без спешки выбираем себе вещи по росту, примеряем, что лучше сидит. А белье я оставил прежнее — оно стираное, мягкое, это лучше, чем грубое новое. Мундиры нам выдали серо-голубые, это была униформа в авиации и у зенитчиков. Только что без петлиц и нашивок — все будут «без чинов». Ну и хорошо! А главное — без впечатанных на спине букв, это совсем не пустяк!
«Ну, братец, славно же сидит на тебе обновка! — удивляется Макс, увидев меня в новой форме. — Нет, правда, в таком хоть домой можно ехать. На доске, между прочим, уже повесили объявление: со среды — выдача обмундирования всем, по бригадам. И получившим — на работу больше не идти. Значит, и в самом деле — едем!»
И еще Макс рассказал мне, что его тезка, комендант Макс Зоукоп, тоже остается — он нужен Владимиру Степановичу. «Будешь, — вздыхает, Макс, — все же не один, он ведь к тебе хорошо относится. Это ведь ненадолго, я верю старику, он не такой человек, чтобы обманывать…»
Из наших артистов и музыкантов не повезло мне одному, все остальные готовятся в дорогу. А мне что остается делать? Пойду-ка я завтра вечером к Маше, попробую ее переубедить. Вдруг удастся, надо надеяться до последнего…
РАССТАВАНИЯ НАВСЕГДА
Лагерь похож на растревоженный улей. Все торопятся, на плацу беготня, вещевой склад работает полным ходом — выдают новое обмундирование. А старым барахлом тут же набивают автофургон, на котором в лагерь привозят хлеб. Никто в этой суете и не заметит, если вечером я пойду к Маше в лазарет.
…И она повела меня показывать комнату. Там кровать со свежим бельем и подушками, на стене два пейзажа. В шкафу медицинские книги и русские художественные. Кувшин с водой и таз, как в кабинете у Маши, — чтобы мыть руки. Стол с тремя стульями, на скатерти уже стоит тарелка с яблоками.
«Ну, как тебе нравится? Это твоя комната, будешь жить один. Ну, может, и для меня тут найдется местечко, если я к тебе загляну». Я ведь собирался просить ее, чтобы меня отпустили домой, а что происходит? Мы уже обнимаемся. «Вот мы и обновим твою комнату…» Очутились, конечно, в новой постели.
Тишина, слышу только Машино дыхание. Пробую заговорить: «Дорогая Маша, у меня к тебе большая просьба…» И дальше о том, как я ею восхищаюсь, какая замечательная у нас с ней любовь и что ничего подобного я раньше не знал. И как это удивительно, что она решилась на такое со мной, пленным… «Но ведь я, дорогая Маша, уже пятый год как за колючей проволокой! И я хочу домой… Ты же меня любишь! Помоги мне, пожалуйста, помоги уехать вместе со всеми!»
Она меня не прерывает, только слушает и молчит.
«Пойми меня, Маша, пожалуйста! Мне с тобой хорошо, просто замечательно, но мне надо домой. Помоги мне!»
Маша не отвечает, только зажимает мне рот и всхлипывает. Так проходит долгая ночь, в объятиях, молчании и почти без сна. И утром, не выспавшись, мы молчим, даже почти не смотрим друг на друга. А что еще можно сказать? Я хотел бы утешить Машу, но ведь планы ее совершенно нереальны! Она и сама это поймет, если посмотрит на дело трезво… Так я и ушел, оставив Машу в слезах в той самой комнате, где она хотела начать новую жизнь.
Соседи по комнате утешают меня — мол, ничего, ведь это не навсегда, скоро придет и твоя очередь. А мне не до них. И я свалился спать. Разбудил меня Макс — пришел показывать свой новый мундир. Сказал, что уже готовят списки на каждый вагон — по рабочим бригадам, в том порядке, как получают обмундирование. И мы с ним пошли в коменданту Зоукопу. Пусть будет — представиться в новой форме.
«Не горюй, сынок, — обнял меня Макс Зоукоп. — Будем терпеть вместе!» Слабое утешение, но все же хорошо, что рядом будет взрослый человек. Еще один Макс… «Я слышал, — продолжает комендант, — что у тебя теперь в лазарете отдельная комната. Ты, случаем, не вскружил ли голову докторше, Марии Петровне?»
Чувствую, что краснею, но он, кажется, не заметил. Ведь, кроме друга Макса, никто не должен об этом знать. А что, если секретная служба уже проведала? Я ведь спрашивал Машу про тот случай, когда ей выговаривали на проходной, а что она ответила — «Tschorts nimi», больше ничего…
В субботу рано утром начнется посадка в эшелон, чтобы в обед тронуться, если будет свободна ветка. Им ведь придется, наверное, всех пропускать, даже товарные поезда… А вдруг Владимир Степанович передумает и отпустит меня? Ведь вчера он такое устроил — кто бы мог подумать! К нам опять приехал фургон со сладостями, печеньем, конфетами, шоколадом. И с вином, представляете себе, вино! Ну и разные прохладительные напитки, и хлебный Kwas, он немного похож на пиво.
Офицеры при этом присутствовали, все было вполне прилично. Последнее время нам всегда вьщавали получку, так что деньги у всех были. Некоторым вино не пошло впрок, их пришлось уводить и укладывать спать. Офицеры на это, можно сказать, не обращали внимания, буфет не закрыли, и он торговал, что называется, до последней бутылки. Хорошие проводы перед отъездом! Кроме тех, кто упился, никто, наверное, спать так и не ложился. Я тоже…
Часам к десяти вечера мы с Максом добрались до кроватей. Что такое? Открывается дверь, входит русский солдат, охранник. «Вилли Биркемайер, dawaj bistreje, beri wsjo, pojdemf» У меня трясутся колени. Никто не спит, со мной прощаются, Манфред и Вольфганг обнимают меня, желают счастья. Какого, где? В Сибири, в каком-нибудь штрафном лагере? Макс проводил меня до двери, обнял: «Ну, держись!» Я хочу закричать, но почему-то молчу, звуки не выходят из меня. И в какой-то странной апатии шагаю вслед за солдатом к воротам лагеря.
Рядом с проходной — калитка. Солдат ее открывает и говорит мне: «Idi, idi!» Куда я должен идти, в чем дело? И вот я прошел через эту калитку и оказался за воротами лагеря. Из темноты мне навстречу — яркий луч от электрического фонаря. За ним в темноте человек, который светит мне в лицо. На все еще подгибающихся ногах я делаю несколько шагов навстречу. Это Мария Петровна, Маша! «Dawaj, dawaj bistreje» — повторяет сдавленным голосом. Но она же не может быстро идти!