Об Анненском

Ходасевич Владислав Фелицианович

V

С тех пор как Иван Ильич стал бояться смерти, все живое, реальное, и предметы, и люди, — стали казаться ему противными, грубыми. Жене ставит он в упрек «белизну, и пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее полных жизни глаз. Он всеми силами души ненавидит ее». Такое же ощущение вызывает в нем и дочь с обнаженными плечами, и прическа, штаны, воротничок и перчатки ее жениха, и новенький мундирчик сына. Иван Ильич оскорблен и испуган безучастностью жизни к его страданию, которое теперь составляет все его существо. Жизнь для Ивана Ильича мертвенна, глуха ко всему, полна лжи, пошлости и призрачности.

Точно такой же она представляется Анненскому. Вот несколько отрывков из его стихов разных периодов, изданных и неизданных. Они взяты почти наудачу, почти просто оттуда,

где раскроется книга или рукопись. Я их не подыскивал, а лишь расположил в известном порядке. Их можно привести сколько угодно, и, может быть, приводимые мной — далеко не самые выразительные.

Вот каким видится мир Анненскому:

Тупые звуки вспышек газаНад мертвой яркостью головИ скуки черная заразаОт покидаемых столов,И там, среди зеленолицых,Тоску привычки затая,Решать на выцветших страницахПостылый ребус бытия.

Природа безобразна, кровоточива, гнила. Лунный глаз, загоревшись,

Видит: пар белесоватыйИ ползет, и вьется ватой,Да из черного кустаТам и сям сочатся гроздиИ краснеют… точно гвоздиПосле снятого Христа.

Вот другой, типичный для Анненского, пейзаж:

Как странно слиты сад и твердьСвоим безмолвием суровым,Как Ночь напоминаетСмерть Всем, даже выцветшим покровом!

Эта безжалостная, безучастная, безобразная жизнь, заживо разлагающаяся, — упирается в безжалостную, бессердечную смерть:

Вот она — долинка,Глуше нет угла.Ель моя елинка!Долго ж ты жила…Старость не пушинка,Ель моя елинка… Бедная… Подруга!Пусть им солнце с юга,Молодым побегам…Нам с тобой, елинка,Забытье под снегом.

Или еще жесточе. Жить — это значит

Скормить помыканьям и злобамИ сердце, и силы до дна —Чтоб дочь за глазетовым гробом,Горбатая, с зонтиком шла.

Жизнь — это накопленное бремя

Отравленных ночей и грязно-бледных дней!

Но она еще издевательски дурманит человека своей пестротой, сменой, своим грубым азартом. Человеку грозит самый страшный ужас, смерть, — а его, «как жертву накануне гильотины», «дурманят картами и в каменном мешке».

Пока не придет смерть, человек изнывает в одиночестве, скуке, тоске. Ему «ложе стелет скука». Ему все представляется безнадежными вечными буднями, «тоской вокзала»:

О канун вечных будней,Скуки липкое жало…В пыльном зное полуднейГул и краска вокзала.Полумертвые мухиНа забитом киоске,На пролитой известкеСлепы, жадны и глухи.Флаг линяло-зеленый,Пара белые взрывы,И трубы отдаленнойБез отзыва призывы.И эмблема разлукиВ обманувшем свиданье —Кондуктор однорукийУ

часов в ожиданье…Есть ли что-нибудь нудней,Чем недвижная точка,Чем дрожанье полуднейНад дремотой листочка…Что-нибудь, но не это…Подползай, ты обязан;Как ты жарок, измазан,Все равно — ты не это!Уничтожиться, канувВ этот омут безликий,Прямо в одурь диванов,В полосатые тики!..

Вокзал — жизнь. И так нестерпима ее тоска, что от нее — хоть в смерть, в «измазанный» поезд, в духоту, «прямо в одурь диванов, в полосатые тики». Он готов с отчаяньем торопить свой «поезд»: «Подползай, ты обязан». Лучше уничтожиться, чем жить здесь, в такой безобразной скуке, потому что —

Ведь если вслушаться в нее,Вся жизнь моя — не жизнь, а мука.

Но на эту мучительную реальность еще давит груз постоянных страхов, кошмаров, ужасов, порою переходящих в бред:

Сила Господня с нами,Снами измучен я, снами…Снами, где тени не вьются,Звуки не плачут, а слезы —Даже и слезы не льются,Снами, где нет даже грезы…Снами, которым названьяДаже подобья не знаю,Снами, где я расставаньеС жизнью порой начинаю.

Так бессмыслица реальная сквозит бессмыслицею кошмаров. Но жизнь все не унимается, шебаршит, бормочет. Вот начало одной из «Песен с декорацией». Глухая дорога. Колокольчик в зимнюю ночь рассказывает путнику свадебную историю:

Динь-динь-динь,Дини-дини…Дидо Ладо,Дидо Ладо,Лиду Диду ладили,Дида Лиде ладили,Ладили, не сладили,Деду надосадили.День делали,Да день не делали,Дела не доделали,Головы — да целы ли?Ляда Диду надо ли —Диду баню задали.Динь-динь-динь-динь-динь…Колоколы-балаболы,Колоколы-балаболыНакололи, намололи,Дале боле, дале боле…Накололи, намололи —Колоколы-балаболы.Лопотуньи налетали,Болмоталы навязали,Лопотали, хлопотали,Лопотали, болмотали —Лопоталы поломали!Линь!

И т. д. и т. д. — до звона в ушах, до одури, целая история, в которой насилу добьешься толку сквозь лопотанье и болмотанье; история без конца без начала — одни бессмысленные балаболы замотавшегося колокольчика. А ведь это еще сравнительно веселая, утешительная история: свадебная. Жизнь болмочет свое, не останавливаясь, не слушая, не обращая внимания на путника, который, быть может, уже и «уснул» под нее.

Вот до такой тоски, до такого ужаса, до такого почти сладострастного умения не только услышать бессмыслицу жизни, но и расчленить ее на какие-то аллитеративные ряды, — Иван Ильич не доходил. Жизнь казалась ему грубой, но не страшной. Боялся он только смерти. Анненский не меньше смерти боится жизни. И не знает: в жизнь ли, в мундир ли прятаться ему от смерти — или уж прямо, не вынеся ужаса ожидания, — броситься в смерть от жизни: в безмозглую вечность, «в одурь диванов», в бесконечную смену полос на тике.