Шрифт:
Хотелось бы сегодня с вами поговорить о творчестве Ивана Сергеевича Тургенева, о творчестве и жизни писателя, который, в отличие от большинства своих современников, сам признавался в собственном неверии, сам часто подчеркивал свое нехристианство. Тургенев однажды даже, правда, в юности, написал очень резкую фразу в одной из своих поэм: «Попов я ненавижу всей душой». Однако, тем не менее, есть что-то такое в личности и творчестве Тургенева, что заставляет нас говорить о том, что нехристианство Тургенева было скорее декларативным, чем чем-то таким действительно живущим внутри него. Да, декларировал он о себе, как о нехристианине, но если заглянуть в его сердце, то видится мне в нем что-то другое, видится мне в нем все-таки его вера, его христианство.
Плутарх, знаменитый греческий писатель, однажды в предисловии к какому-то из своих «Сравнительных жизнеописаний» отметил, что часто бывают в жизни человека какие-то мелочи, какие-то незначительные факты, которые говорят о его личности зачастую больше, чем огромные труды или поведение во время каких-то серьезных исторических событий. И вот, в жизни Тургенева, мне кажется, есть два такие факта, которые заставляют особенно пристально посмотреть на этого человека. Уже в конце своей жизни Тургенев написал очерк, который называется «Пожар на море». Он был продиктован им буквально накануне своей смерти, в 1883 году. Рассказывает в этом очерке Иван Сергеевич о событии своей юности, о том, как на горящем корабле, опасаясь погибнуть, он остановил матроса и обещал ему денег, которая даст тому богатая мать Тургенева, если матрос спасет ему жизнь. Тургенев очень честно рассказывает о своем малодушии во время этой катастрофы. Рассказ об этом сохранился не только в сочинениях Тургенева, рассказывали об этом многие его современники, высмеивая Ивана Сергеевича за трусость. Более того, ставилась какая-то
И второе событие из его жизни, такое же, на первый взгляд, незначительное, но тоже, как мне представляется, в высшей степени характерное. Уже пожилой и известный писатель, Тургенев был приглашен в Париже быть свидетелем казни Тропмана, знаменитого преступника, убийцу, осужденного на смерть. Собрался на эту казнь чуть ли не весь город. Пришел туда и Тургенев. И вот он описывает в очерке, посвященном этому событию, как когда появился он, то в толпе пронесся легкий шум. «И подумалось мне, – пишет Иван Сергеевич, – что меня здесь знают как писателя». А потом оказалось, что вовсе не потому, что появился Тургенев, пронесся этот шум по толпе, а по совсем другой причине: в силу того, что внешне Иван Сергеевич был похож на палача, того самого, который должен был привести в исполнение приговор. И вот об этом событии Тургенев тоже честно рассказывает. Не только о том говорит, что он похож был на парижского палача, но и о том, что ему приятно было услышать этот ропот толпы, потому что подумалось, что знают парижане известного русского писателя. И было возгордился он, но не тут-то было, оказалось, что его приняли не за того. Об этом ведь можно было умолчать, и я думаю, что большинство из нас с вами и большинство из писателей наших умолчали бы об этом скорее смешном и досадном факте. А Тургенев взял и как-то просто рассказал о нем.
Повторяю: вот эти два события, они рисуют личность Тургенева в каких-то совершенно особых тонах. Удивительной честности был этот человек, а там, где есть честность, там уже совсем недалеко до веры. Там, где есть такая безоружная, такая детская честность, которой отличался Тургенев, там вера уже совсем близка. И поэтому человек этот, считавший сам себя и неисправимым западником, и безбожником, все – таки на самом деле был очень близко от Бога.
В «Дворянском гнезде» Тургенев описывает своего героя, Лаврецкого, как он идет в церковь. «На другой день, – говорит Иван Сергеевич, – Лаврецкий отправился к обедне. Лиза была уже в церкви, когда он пришел. Она заметила его, хотя не обернулась к нему. Она усердно молилась. Тихо светились ее глаза, тихо склонялась и поднималась ее голова. Он почувствовал, что она молилась и за него, и чудное умиление наполнило его душу. Ему было и хорошо, и немного совестно. Чинно стоящий народ, родные лица, согласное пение, запах ладана, длинные косые лучи солнца от окон, самая темнота стен и сводов, – все это говорило его сердцу. Давно он не был в церкви, давно не обращался к Богу. Он и теперь не произнес никаких молитвенных слов, он и без слов даже не молился, но, хотя на мгновение, всем помыслом своим повергнулся вниз и приник смиренно к земле. Вспомнилось ему, как в детстве он всякий раз в церкви до тех пор молился, пока не ощущал на лбу как бы чьего-то свежего прикосновенья. «Это, – думал он тогда, – ангел-хранитель принимает меня, кладет на меня печать избрания». Он взглянул на Лизу. «Ты меня сюда привела, – подумал он, – коснись же меня, коснись моей души!» Она все также тихо молилась, лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он попросил другой душе – покоя, себе – прощенья». Удивительный и очень глубокий текст. Текст, который, как мне кажется, еще раз заставляет по-новому взглянуть на Тургенева. Потому что же, конечно, вместе с Лаврецким приходит в это утро в церковь, к обедне, и сам Иван Сергеевич Тургенев. И сам он стоит вместе с Лаврецким, стоит и видит родные лица, и слышит согласное пение, вдыхает запах ладана, и видит эти длинные косые лучи солнца от окон, темноту стен и сводов, и все это говорит сердцу не только Лаврецкого, но и Тургенева. И также, как Лаврецкий, также и Иван Сергеевич Тургенев: он не произносит молитвенных слов, он даже и без слов не молится, НО в какой-то момент на мгновение всем помыслом своим повергается ниц и приникает лицом к земле.
Честность. Удивительная, потрясающая писательская и человеческая честность, она всегда делает человека верующим, пусть на мгновение, но встреча со Христом в жизни такого человека происходит. Пусть потом он снова погружается в мрак и безвыходность своего неверия, но в это мгновение он становится верующим, каким был в детстве, он, по слову Христову, становится, как дитя. И это бесконечно ценно – встреча с Богом в жизни человека, повторяю, считающего себя безбожником, человека, который в церковь не ходит и Евангелия почти никогда не открывает. Встреча эта в жизни Тургенева действительно произошла, и об этом он свидетельствует на закате своей жизни, в стихотворении в прозе. В декабре 1878 года Тургенев записал стихотворение, которое назвал «Христос». «Я видел себя юношей, почти мальчиком, в низкой деревенской церкви. Красными пятнышками теплились перед старинными образами восковые тонкие свечи. Радужный венчик окружал каждое маленькое пламя. Темно и тускло было в церкви, но народу стояло передо мною много – все русые крестьянские головы. От времени до времени они начинали колыхаться, падать, подниматься снова, словно зрелые колосья, когда по ним медленной волной пробегает летний ветер.
Вдруг какой-то человек подошел сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему, но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос. Умиление, любопытство, страх разом овладели мною. Я сделал над собою усилие и посмотрел на своего соседа. Лицо как у всех. Лицо, похожее на все человеческие лица. Глаза глядят немного ввысь, внимательно и тихо. Губы закрыты, но не сжаты, верхняя губа как бы покоится на нижней. Небольшая борода раздвоена. Руки сложены и не шевелятся. И одежда на нем, как и на всех. «Какой же это Христос? – подумалось мне. – Такой простой-простой человек. Быть не может!» Я отвернулся прочь. Но не успел я отвести взор от того простого человека, как мне опять почудилось, что это именно Христос стоит со мною рядом. Я опять сделал над собою усилие и опять увидел то же лицо, похожее на все человеческие лица. Те же обычные, хоть и незнакомые черты. И вдруг мне стало жутко, я пришел в себя. Только тогда я понял, что именно такое лицо, лицо, похожее на все человеческие лица, оно и есть лицо Христа».
Он, Христос, действительно среди нас! Это не образ какой-то, это не какая-то метафора, когда говорит Господь: «Там, где двое или трое собраны во имя мое, там Я среди вас», – когда говорит он своим ученикам на горе, в последней главе Евангелия от Матфея, а через своих учеников и каждому из нас: «Я буду с вами во все дни до скончания века». Нет, это не метафора. Это какая – то бесконечно важная фраза нашей жизни. И вот этой правды, абсолютно реальной, касается в своих воспоминаниях о юности в этом только что нами прочитанном с вами стихотворении в прозе Иван Сергеевич Тургенев, человек, не причислявший себя к числу церковных и верующих людей. Себя он к верующим не причисляет, но присутствие Христово среди нас – почувствовал и увидел Его лицо именно как лицо человека, именно как лицо одного из нас, «похожее, – как пишет он, – на все человеческие лица». «Стоит среди вас Некто, – говорит в Евангелии от Иоанна Иоанн Креститель, – Которого вы не знаете». Да, Христос среди нас, мы действительно очень часто, не только во времена Предтечи, но и теперь, мы не в состоянии Его узнать, не в состоянии его увидеть и разглядеть. Мы ставим свечи перед Его иконой, мы обращаемся к нему с молитвой. А разглядеть, разглядеть Его удается нам далеко не всегда. Тургенев разглядел. И это уже очень много, это, действительно, очень важно для нас для всех. Это очень важный духовный опыт, которым он, замечательный русский писатель, так щедро делится с нами.
Особо, наверное, говоря о Тургеневской прозе и говоря о духовных проблемах в творчестве Тургенева, надо сказать об «Отцах и детях». Я надеюсь, что вы помните, что на первой странице этого романа совершается, что он посвящен памяти Виссариона Григорьевича Белинского. Именно памяти усопшего посвящает Тургенев свой роман. И к концу романа главный его герой тоже, как и Белинский, умирает. Вглядеться если в фигуру Базарова, то легко понять, что Базаров на Белинского похож очень мало, это не портрет Белинского и не карикатура на него, как иногда говорили раньше, иногда говорят и теперь. Но это портрет человека, в чем-то Белинскому очень близкого. А вот если посмотреть на родителей Базарова, то тут уже становится совсем ясно, что они очень похожи на родителей Виссариона Белинского. Поэтому что-то двух этих людей – героя тургеневского романа и «неистового Виссариона» – соединяет. Белинский- пламенный
Чем больше и чем внимательнее и серьезнее читаю я «Отцов и детей», тем больше понимаю, что этот роман весь от начала до конца представляет собой как бы заупокойную молитву Ивана Сергеевича Тургенева о Виссарионе Белинском. Много позже, уже в начале XX века, еще один русский писатель, который заявлял в своем творчестве, и в своих статьях, и в жизни о своем нехристианстве и был при этом очень близок к Богу – я имею ввиду Иннокентия Федоровича Анненского – так вот он написал когда-то: «Я не молюсь никогда, я не умею молиться». Тургенев, наверное, мог бы подписаться под этими словами Иннокентия Анненского. Но на гроб Белинского он принес свой роман – как молитву, как свое приношение. Об усопшем этом, странном, действительно неистовом человеке, которого временами считал Тургенев своим жестким оппонентом, временами им восхищался и любовался, а иногда и злился, и дулся, и сердился на него. На его могилу принес Тургенев свой роман. Герцен, человек очень жесткий и временами даже безжалостный, прочитав концовку «Отцов и детей», сразу написал Тургеневу о том, что эта концовка его смущает. Герцен написал: реквием на конце с дальним аппрошем к бессмертию души хорош, но опасен: ты этак, не дай Бог, стричь-ка в мистицизм».Тургенев прочитал, и внимательно, наверное, письмо Герцена и ответил, что в мистицизм он не ударится, а в отношении к Богу, писал Иван Сергеевич Герцену, придерживается мнения Фауста: «Кто решится назвать его и сказать: «Я верю в него»? Кто воспримет его своим чувством или осмелится сказать: «Я не верю в него»?Вот символ веры Тургенева. Он достаточно честным остается здесь: я не решаюсь сказать «верю», но не осмеливаюсь сказать «не верю» – такова его религиозная позиция. Вместе с тем, когда читаешь то заключение «Отцов и детей», которое я вам только что прочитал, тогда понимаешь, что «вечное спокойствие» и «великое спокойствие равнодушной природы», с точки зрения Тургенева, не дает ответа на те вопросы, которая ставит перед нами сама Вселенная. Не о нем, не о «вечном спокойствии», не о «великом спокойствии равнодушной природы», а о чем-то другом говорят молитвы стариков-родителей на могиле их сына. «О жизни бесконечной». Не случайно выше в романе рассказывается о том, как отец Алексей соборует Базарова, как пробуждается на мгновение рассудок умирающего в тот момент, когда касается его лба кисточка священника. Не случайно тема веры на самом деле пронизывает весь этот роман. Все, что говорит Базаров, звучит и жестко, и временами смешно, и, когда смотришь на тексты, вложенные в его уста Тургеневым, из конца ХХ века, то иногда просто смешно и несерьезно. И Базаров скорее не нравится нам, чем нравится. А вместе с тем, когда попытаешься отвлечься от его явного хамства и вслушаться в то, что он говорит, когда не касается своего плоского научно-естественного материализма, когда не касается искусства и творчества, которое он ненавидит вместе с Писаревым, тогда вдруг оказывается, что Базаров говорит, в общем, о том, с чем соглашается не только его вечный оппонент в романе – Павел Петрович Кирсанов, – но с чем можем согласиться и мы с вами. «Со многими из ваших обличений я соглашаюсь. Но…» – так говорит Павел Петрович Кирсанов. И тут его прерывает Базаров: «Мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, они никуда не годятся, что мы занимаемся вздором: толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно от того, что оказывается недостаток в честных людях! Когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке». Жесткие, очень жесткие слова, но сколько в них правды. Что нас душит? Грубейшее суеверие и недостаток в честных людях. И бесполезны высокие слова, и бессильны любые идеи, когда сталкиваешься с этими двумя явлениями. Сколько лет прошло с того дня, как написаны эти строки? Значительно больше столетия! Началась и свершилась великая реформа – 1861 год, освобождение крестьян которая для Базарова только еще дело будущего, прогремела революция, прожито восемьдесят лет в условиях советского строя, или почти восемьдесят; кончилась, или почти, история этого строя, начинается еще одна, казалось бы, совсем новая эпоха, эпоха, о которой не мог еще ничего знать и не мог догадываться Тургенев. Изменилась ситуация вокруг нас: появились автомобили, самолеты, компьютеры, телеграф, телефон, факс, интернет и т.д. Изменилась ситуация, в которой мы живем, казалось бы, коренным образом. И все равно грубейшее суеверие нас душит и обнаруживается все время недостаток в честных людях. Диагноз поставлен безжалостно, но справедливо. И тут уже не поможет ничто: ни чья-то мудрость, ни чье-то мужество, ни чьи-то идеи. И никакая идеология. И вера единиц не поможет. Здесь нам самим нужно увидеть то, чего нам не хватает: честность и победа над тем грубейшим суеверием, которое нас разрушает. И до этого по-прежнему далеко. До этого по-прежнему надо дорастать. Думаю, что если вы вместе со мной откроете «Отцов и детей», откроете «Дворянское гнездо», «Рудина», «Накануне», если вы попробуете вчитаться вместе со мной в тургеневский роман, то увидите, что в них очень еще много непрочитанного, очень еще много не услышанного, очень еще много есть такое, во что нужно вглядываться и вслушиваться.
В романе «Накануне» – Елена. «Вдруг, – говорит она, – я вспомнила нашего буфетчика Василия, который вытащил из горящей избы безногого старика и сам чуть не погиб. Папенька назвал его молодцом, маменька дала ему пять рублей, а мне хотелось ему в ноги поклониться. А у него было простое, даже глупое лицо, и потом он сделался пьяницей. Я сегодня подала грош одной нищей, а она мне говорит: «Отчего ты такая печальная?»А я и не подозревала, что у меня печальный вид, я думала, это от того происходит, что я одна, все одна со своим «моим добром», со всем моим злом. Некому протянуть руку. Кто подходит ко мне, того мне не надобна, а кого бы хотела, тот идет мимо…»Снова многоточие. «Я не знаю, – думает вслух или почти вслух Елена, – что со мной сегодня: я готова пасть на колени и просить и умолять пощады. Не знаю, кто и как, но меня как будто убивают, и внутренне я кричу и возмущаюсь, я плачу и не могу молчать. Боже мой, Боже мой, укроти во мне эти порывы! Ты один это можешь, все другое бессильно. Ни мои ничтожные милостыни, ни занятия, – ничего, ничего мне помочь не может. Пошла бы куда-нибудь в служанки, право, мне было бы легче». Вот так размышляет Елена и видит корень своей проблемы, видит корень того, что голова ее путается и кажется ей, будто ее убивают, то заключается суть ее беды в том, что она не может стать сегодня кому-то необходимой, кому-то нужной, спасти кого-то, как этот буфетчик Василий, «который вытащил из горящей избы безногого старика и сам чуть не погиб…А у него было простое, даже глупое лицо», и он «потом сделался пьяницей». Спасти кого-то не потому, что хочется спасать, спасти кого-то не потому, что тебя долг зовет совершать какие-то подвиги, спасти кого-то не потому, что ты просчитал в книгах о том, что так делать нужно, и поэтому решил действовать именно по тому плану, по тому сценарию, который вычитал из книг. Нет! Спасти кого-то просто так, потому что не мог не спасти, как этот самый буфетчик, который потом сделался пьяницей. Почему вытащил он безногого старика? Совсем не потому, что он был каким-то идеалистом, этот Василий, совсем не потому, что он в хороших книгах прочитал, что надо помогать друг другу и спасать друг друга, совсем не потому, что он ставил перед собой какие-то высокие цели. Нет, просто потому, что он увидел, что человек погибает, и ринулся ему на помощь. Без всяких мотивов, просто потому, что этого потребовало от него его сердце. Просто потому, что был глупым, может быть, даже жадным, еще каким-то, но добрым парнем. Где сердцевина нашего «я»? Где самая сердцевина нашего существа, в которой мы встречаем Бога? Где та сердцевина существа моего, из глубины которой зовет меня Христос? Вот об этом говорит Тургенев в своих романах.