Обагренная Русь
Шрифт:
— Великим князем зовем мы на киевский стол Чермного, — сказал Славн и поднял свой кубок. — Так выпьем за Чермного. А кому не нравится, — скосил он взгляд в сторону все еще стоящих у порога Чурыни и Сдеслава, — тех мы не держим, пущай ступают на все четыре стороны.
Хлестко сказал боярин, лучше не скажешь. Но Чурыня со Сдеславом, пораженные известием, не двинулись с места.
Давно ли в этой же самой горнице они угрожали Славну, а теперь стояли посрамленные и униженные.
И Сдеслав первым
— За Чермного, — сказал он и выпил вино до дна. И Чурыня грустно вторил ему:
— За Чермного.
4
Быстро, быстрее ветра разносятся по миру худые вести. То странник их пронесет, то поспешающий вершник. А то подхватит злой человек да и нарочно передаст их другому.
В степи же вести ловятся на лету. Чутким ухом прослушивают Русь половецкие дозоры.
И о том, что умер Рюрик и что Киев остался без князя, в степи узнали раньше, чем добрались неторопливые послы до Чернигова.
— Гей-гей! — пролетело от табуна к табуну.
— Гей-гей! — полетело от становища к становищу.
К ногам хана упал гонец:
— Рюрик умер! Киев без князя!..
— Подумай, хан, — сказали мудрые старики и беки. — Истосковались твои воины без дела. Давно не привозили они в степь хорошей добычи. Загоны наши пусты, давно нет в них русских пленников.
Озадачился хан. А ведь правы старики и беки: другого такого случая скоро не представится. Знал он — не скоро угомонятся князья, таков у них древний обычай: начнут друг у друга рвать Киев из рук, повернутся к степи незащищенной спиной. И, пока заняты они дележом, самое время не мешкать.
И на следующее утро задвигалось, всполошилось половецкое поле. Взметнулись над весенними травами потревоженные шумом ястребы, закружились над головами воинов вороны, ненасытно закаркали: неужто сбылось, неужто справят они свой печальный пир?
Сбылось. Справили вороны свой первый пир в степи неподалеку от Переяславля.
Ехал себе дозором по сочным травам небольшой русский отряд. День был ясный, яростно палило солнце. У воинов глаза слипались от дремы, старшой лениво покачивался в седле. Лишь время от времени он приоткрывал глаза и оглядывал пропадающий в мерцающем мареве спокойный горизонт.
Ничто не предвещало ненастья. Разве что вон та маленькая тучка прольет долгожданный дождь. И думал старшой о том, что хлебам этот дождь оказался бы в самую пору. А еще, подумав о хлебах, вспомнил он свой дом, жену, белоголовых ребятишек. И улыбнулся своим приятным мыслям. Скоро, скоро вернется он на оставленную ниву, поднимется на косогор — и сочные зеленя приласкают его взор. По всем приметам, добрый подымается в этом году урожай, — значит, с хлебом будет родная деревня, в каждом доме поселится достаток. До следующей весны, до новых хлебов.
Идет по травам, поекивая селезенкой, сильный конь, и из-под копыт его с фырканьем взлетают перепелки. Коню жарко, но он терпелив, приучен к дозорной службе, знает — не забудут, вовремя накормят его и вовремя напоят. Вот переметнется солнце за этот пригорок — и покажутся два деревца, а под деревцами теми — прозрачный ключ...
— Эй, старшой! — вдруг прервал его мысли молодой дружинник.
— Чего тебе? — пробудившись от дремы, вскинул голову старшой.
— Да вон вроде вспылило что-то.
Старшой протер глаза, вгляделся.
— Так енто облачко, — успокоил он молодого, — я уж его когда приметил.
Молодой воин приотстал, старшой снова смежил веки. «Эх, молодо-зелено, — подумал он, погружаясь в привычную дрему. — Всюду ему половцы мерещатся. Да отколь им в такую-то пору. Поди, и вовсе забыли дорогу на Русь. А вот, бывало...»
Но дружинник во второй раз прервал его спокойные мысли:
— Нет, не облачко енто, старшой, а вроде что-то движется.
— Тьфу ты! — выругался старшой. — Прилип, как овод. Ну где движется-то?
— А ты взгляни.
— Глядел уж...
— Точно, движется. Али ослабел ты, на глаза, старшой?
Дружинник завертелся на коне, оглядываясь на товарищей. Те тоже привстали на стременах. Похоже, что и они что-то высмотрели.
«А и впрямь ослаб я на глаза, — с грустью подумал старшой. — Раньше-то глядел зорчее ястреба. Вот когда ходили со Святославом в степь...»
Снова его не в ту сторону потянуло, а дружинник вертелся перед ним на коне, кричал уже почти озверело:
— Вона, вон они!
Тут уж дрему сняло как рукой. Старшой вгляделся и обмер: в половецких конников тучка-то обернулась. И быть дождю, да только не тому, которого жаждут нивы. И грому греметь, да не небесному.
— Поворачивайте-ко, робяты, — приказал он, — да скачем зажигать сигнальные огни.
— Может, схватимся, а? — крикнул, поблескивая белками глаз, молодой дружинник.
— Они тебе схватятся! — рассердился старшой. — Они тебя и близко не подпустят — снимут стрелой. Поворачивай, кому велено!
Развернулись, пустились вскачь. Один из курганов, где был заранее сложен сухой хворост, был уже захвачен половцами, до второго — не рукой подать. А костер зажечь, оповестить дымами об опасности — первая заповедь дозорных. Сам умри, а искорку в хворост брось...
Но и половцы были не из простаков. Русскому обычаю их сами же русские обучили. И, приметив, куда по
скакали дозорные, они ринулись им наперерез.
Не зря досыта кормили на порубежье коней, не зря поили чистой водой, не зря купали в реках, терли скребницами, не зря подковывали их лучшие ковали — словно ветер, несли они на своих спинах пригнувшихся, к лукам дружинников.