Обезьяна зимой
Шрифт:
Плохо соображая, куда идет, он поймал себя на том, что машинально повторяет недавний маршрут. Город, который он, казалось, уже разметил для себя вехами, в котором свил такой надежный кокон, оберегавший его от трясины пагубных привычек, вдруг изверг его как чужака. Пребывание в Тигревиле имело смысл, только если вести строго размеренную жизнь и прилагать все усилия к тому, чтобы, черпая силы в близости Мари, вернуть себе здоровье.
Впереди показалась церковь. Часто по вечерам оттуда доносились приглушенные звуки фисгармонии, горели отдельные витражи, через задний вход вносили охапки цветов. Сегодня двери были закрыты, площадь пустынна — горько
Кантен еще не возвращался. Постояльца встретила мадам Кантен и спросила, не видал ли он в городе ее мужа. Фуке пробурчал что-то невразумительное. Ему и самому было не очень спокойно, к тому же разбирало любопытство, поэтому, сделав вид, будто что-то позабыл или потерял, он тут же выскочил на улицу и пошел к Эно разведать, закончилась ли беседа.
Кантена в зале не было — ушел. У висевшей на стенке турнирной таблицы толпились болельщики и бурно обсуждали игру «Тигревильских вольных стрелков». Путь свободен. Фуке почувствовал такое облегчение, что, не раздумывая, толкнул дверь и вошел. При виде него на лице Эно появились удивление и некоторая досада. Пока Фуке шел к стойке, двое посетителей кивнули ему — он не имел ни малейшего понятия, кто это.
— Ну что, приятель, ты, говорят, вчера чуть не загнулся? Полегчало, значит?
Эно с ним на «ты» — что ж, отлично! Правда, в первый момент его это слегка задело — давненько с ним никто не фамильярничал, но он тут же подумал, что это, пожалуй, даже неплохо. И вообще, что такого страшного произошло ночью? За окнами опять начался балет влюбленных пар, наверно, девицы с улицы Гратпен тоже где-то здесь, но Фуке выкинул из головы эти пустяки, его влекли серьезные мужские беседы о серьезных вещах, он пошел своей собственной дорожкой и пройдет по ней до самого конца.
— Что будешь пить? Пикон-пиво, [9] как вчера? — хохотнул Эно с издевкой.
Фуке пробрала дрожь, но он принял вызов:
— Пикон-пиво, как обычно.
— Смотри, заболеешь, — прищурился Эно, откупоривая бутылки, — а мне потом достанется.
У Фуке все как-то не поворачивался язык тоже сказать ему «ты».
— Ко мне тут Кантен заявился, — пояснил Эно деланно безразличным тоном. — Похоже, пари ты еще не выиграл…
9
Пикон — аперитив с апельсиновым вкусом, который часто смешивают с пивом.
— Какое пари?
— Да ты вчера клялся, что сумеешь его напоить. «Мне, — говорил, — это раз плюнуть, я таких, как он, насквозь вижу. Начать потихонечку, плеснуть ему, скажем, мартини с джином, потом влить пяток порций покрепче, мандариновки или еще чего-нибудь такого, а под конец, для полного ажура, заполировать все это кальвадосом». Ну так как же?
— Ага, я тоже слышал… — подал голос какой-то мозгляк и осклабил гнилые пеньки.
Слышала и толстуха Симона, что уставилась на Фуке своими коровьими глазами, как американский миллиардер на великого Домингино, только что посвятившего ему своего очередного быка.
— На Кантеле не такие, как ты,
Фуке чувствовал, как слова и взоры всех, кто был в зале, закипают недобрым азартом. Эти люди ждут от него восьмого подвига Геракла, они не прочь поглазеть на смертельный бой заезжего матадора, Тезей против Минотавра — спешите видеть! В затхлом городке не хватало развлечений. «Мерзавец я», — подумал он, но почему-то ему не была неприятна идея побиться об заклад, и что-то подсказывало: подлость, которую он вынашивал, была заранее предусмотрена в линии судьбы Кантена.
— Что он тут говорил?
— Что тебе было плохо.
— Вранье.
— Ну-ну… Что он за тебя отвечает. Совсем на него не похоже — о ком-то заботиться. Ишь заступник нашелся!
«Какого черта он лезет не в свое дело? — злился Фуке. — Мне тридцать пять лет, я взрослый свободный человек». И Кантен туда же — тоже считает его пьяницей. Если Фуке хоть на минуту признает, что это правда, ему конец, рухнут последние укрепления. Непримиримость Клер к его злосчастной привычке, по существу, означала признание того, что проблема существует, удостоверяла ее, в каком-то смысле служила ей опорой, а Фуке было жизненно необходимо доказать себе, что такой проблемы не было и нет. Приговор Кантена снова уличал его в самообмане.
— Еще стаканчик пикона, пожалуйста!
— О, глянь-ка, за тобой пришли! — усмехнулся Эно.
Фуке резко повернулся к окну и успел краем глаза увидеть медленно скользнувшую за стеклом тень, словно грузная рыба потыкалась в стенку аквариума и поплыла прочь.
— А зайти-то струсил, — с вымученной шутливостью сказал Фуке. Во взгляде Кантена он увидел не осуждение или зависть, а горестно-умоляющее выражение, точно как в глазах Мари в тот день у моря, когда она догадалась, что Франсуа и Моника курят в блиндаже, а она лишняя. Это зеркальное отражение затаенной детской ревности поразило его. — Может, он бы и не прочь посидеть с нами.
— Вряд ли, — сказал Эно. — Больно он гордый. Как ножом себя от всех отрезал — раз, и с концами. Одно дело, если б он вообще никогда в кабак ни ногой, ладно, бывает. Конечно, можно только пожалеть человека, если ему нет дела до других и не тянет в компанию. Но взять и ни с того ни с сего на всех наплевать — такое не прощается. Ладно, присоединяйся к нам, отведай птичек, которых настрелял наш друг Турет, они хороши только свеженькие.
Туретом звали толстяка с гладким, как фарфоровое блюдце, лицом и на диво пышными усами. Глядя на его физиономию, Фуке подумал, что Эно, пожалуй, прав и зря Кантен отвернулся от общества, где водятся такие упитанные добродушные ребята. Его зовут обратно, а он уперся, ну и пусть пеняет на себя! Хоть и не голодный, Фуке сел за стол, он много ел, держа жареных птичек руками, много пил и под конец совсем приободрился от такого славного угощения.
Было уже очень поздно, когда в нем забрезжило смутное чувство вины: Кантен — кто бы поверил? — должно быть, беспокоится. Он неохотно покинул кабачок и пошел по направлению к «Стелле»; в голове бродили приятные мысли: нынче он стал, можно сказать, почетным гражданином Тигревиля.
На первом этаже гостиницы в маленьком холле горел свет. Еще из сада Фуке увидел через окно Кантена, он сидел за конторкой, склонившись над какими-то толстыми книгами; когда-то так сидела Жизель, а совсем недавно — Клер… невыносимое зрелище. Видимо, объяснений не избежать.