Обитель любви
Шрифт:
— И тебе это уже удалось сегодня, — заметила она.
— Ты думаешь, это все, чего я хотел? Они мои друзья, а я был готов убить их всех!
Она с шумом вобрала в себя воздух.
— Не надо было позволять тебе идти туда.
Трамвай наконец вновь встал на рельсы. Раздался звонок, и он легко тронулся с места.
— Мы больше не будем встречаться в Паловерде, — сказала она.
— Что?
— Не надо еще больше усложнять положение. Прошу тебя, Бад!
— Черт возьми, но ты ведь говорила, что это единственное место, где ты чувствуешь себя спокойно!
— Именно поэтому нам обоим хорошо известно, что я буду
— Это глупо! Мужчина должен платить женщине за привязанность.
— Бад, забудь обо всем.
— А ты сможешь забыть?
Она посмотрела на его ладонь, которая все еще лежала на ее колене, и горестно покачала головой.
— Значит, мы будем продолжать встречаться, — сказал он.
— Нет!
— Почему? Скажи!
— Я уже пыталась объяснить тебе.
— Я плохо понимаю намеки.
Она вздохнула.
— Встречаться с тобой означало бы использовать тебя.
Он смотрел на ее бледное лицо, пытаясь осмыслить то, что она ему говорила. «Она нуждается во мне. Знает, что без меня ей не выжить. И тем не менее отказывается использовать меня. Она могла бы преспокойно лгать мне, пообещав, что выйдет за меня замуж, а после окончания суда бросить. Но нет, моя Амелия так поступить не может. Глупышка! Какая она честная, и как я люблю ее!» Только сейчас его вдруг поразила эта мысль о том, как сильно его чувство к ней.
Несколько месяцев назад он бы всласть посмеялся, скажи ему кто-нибудь, что он будет на коленях умолять девушку выйти за него замуж. Но сейчас он сполз с кожаного сиденья и стоял на коленях в узком кебе перед Амелией. Шея у него напряглась, на щеках играли желваки.
— Знаешь, чем я занимался прошлой ночью? — сказал он. — Сидел на крыльце и смотрел на твое окно. Я ждал и ждал. Ты долго не выключала свет. Я тоже не спал, Амелия. Я никогда не копался в своей душе. Тем более в душе другого человека. Но, сидя там и глядя на твое окно, я думал о тебе. Ведь ты сама пришла ко мне с теми письмами. Кокетничала со мной. Хотела, чтобы я стал твоим другом. Ты смеялась, шутила. А когда мы занимались любовью... Милая, другие женщины ведут себя совершенно иначе. Они не получают от этого удовольствия. Может быть, ты не любишь меня... Это неважно... — «О Боже, это важно, важно!» — Но я тебе не совсем безразличен, я знаю. Ты будешь со мной счастлива. Клянусь!
Тормоза надсадно скрипели, когда они спускались под уклон к Пятой улице. Он продолжал стоять на коленях, не в силах поднять на нее глаза. Ее грудь чуть вздымалась. В то мгновение ему в голову пришла страшная мысль. Казалось, вот-вот он заплачет.
— Или все именно так, как ты говорила? Использовала? Может, ты все это время, каждую минуту просто использовала меня? Письма, Паловерде... наш смех и наши шутки... Неужели все это было притворством?
Он услышал, как она прерывисто вздохнула.
— Нет, — прошептала она. — Нет, Бад... Поговори с мамой сегодня вечером.
— Ты серьезно?
— Скажи ей, что я дала тебе слово, — словно издалека, донесся ее голос.
— Амелия, это будет означать, что ты останешься здесь!
— Скажи ей, что я дала тебе слово.
— Спасибо, любимая! Я так тебя люблю!
Он наклонился к ней и поцеловал ее грудь. Он ощутил биение ее сердца, уловил легкий аромат туалетной воды. Он поднялся с колен и сел рядом, обняв ее за плечи. Вскоре он уже успокоился, дыхание выровнялось.
Когда они проезжали мимо дома Ван Влитов с красной крышей, Бад постучал в окно.
— Остановите, — крикнул он. Щедро заплатив кучеру, он сказал: — Передайте Артуро, пусть объяснит тем, кто был со мной, что у меня неотложные дела и я не смогу вернуться. Запомните?
— Да, сэр, запомню.
— Вот видишь? — шепнул Бад Амелии. — Я уже тащу тебя в свою берлогу порока.
Этот дразнящий тон он выбрал, желая разрядить обстановку. Он ждал ее остроумного ответа. Под поникшим перечным деревом она повернулась к нему, и он сразу же вспомнил их вчерашнюю встречу. У нее было лицо ребенка, которого секли так долго и жестоко, что он перестал уже что-либо понимать.
Глава шестая
Сидя у себя в спальне, донья Эсперанца услышала, как хлопнула входная дверь, но даже не подняла глаз от листка бумаги. Нечесаный мальчишка-мексиканец доставил ей эту написанную карандашом записку час назад, и она уже выучила ее наизусть:
Дорогая мама.
Пишу тебе, потому что папа никогда этого не поймет. Меня тошнит от Гарварда, от Лос-Анджелеса и от того, что все считают меня ребенком. Я должен повзрослеть. А к этому мужчину может привести только одна дорога — самостоятельность.
Папа скажет, что я поступаю глупо, бросая дом, возможность получить образование и все остальное. Но что такое жизнь? Разве это кошелек, который следует наполнять, а потом с умом тратить?
В жизнь каждого человека приходит время, когда нужно поставить на карту все. Для меня это время пришло. Я собираюсь уехать на Запад. Может, буду искать золото, серебро. Пусть мое решение не огорчит тебя. Когда-нибудь ты будешь мной гордиться.
Я очень тебя люблю. Всегда твой
Винсенте (Не Три-Вэ.)
— Винсенте, — прошептала донья Эсперанца. — Почему?
Она сидела в старом кресле, сработанном плотником из Паловерде: в крепком неуклюжем кресле с сиденьем из переплетенных кожаных ремней, нарезанных из шкур скота в Паловерде. Она продолжала смотреть на письмо добровольного изгнанника, ее младшего, любимого сына. На ее лице застыло выражение недоумения. «Почему?» — вновь спросила она про себя.
Через час донья Эсперанца спустилась вниз, опираясь о перила, медленно сошла по лестнице. В летнюю жару у нее отекали лодыжки. Из кухни доносился ритмичный стук ножей: Мария готовила ужин. Донья Эсперанца всегда за этим надзирала, и никакие печаль и горе не могли заставить ее изменить этот порядок.
Она всегда следила, чтобы овощи подавались так, как любил Хендрик: без оливкового масла, которым щедро поливала все Мария. Наблюдала за приготовлением салатов и закуски.
Проходя мимо столовой, донья Эсперанца вдруг замерла на месте. На веранде спала молодая Дин. Она лежала на диване, набитом конским волосом, подтянув коленки к подбородку и сунув одну руку под щеку. Она была укутана пиджаком Бада. Черная траурная ленточка развязалась, и блестящие волосы рассыпались по полосатому пиджаку из шерсти альпаки. А рядом на стуле сидел Бад.