Обители пустыни
Шрифт:
— Дин, погоди минутку! Лучше уж я расскажу тебе все начистоту. Будь я проклят, если собирался вторгаться к тебе посреди ночи. Я совсем не болен, и со мной ничего ужасного не произошло, за исключением приступа самого настоящего животного страха. Не знаю, почему тебе показалось, будто я проходил мимо. Правда же в том, что я лежал, укрывшись одеялом, около палатки, где мог слышать твои шаги внутри и скрип твоего пера. Все, чего мне хотелось — это оказаться рядом с другим человеком, слышать его и сознавать, что я не остался наедине с Этим. Я понимал, что стоит мне провести еще час в своей палатке, и я вновь окажусь внизу, среди могил. Да, я был испуган, до смерти испуган — сам подумай, приятно ли мне в этом признаваться — но, клянусь Богом, я даже не знаю, что так испугало меня. Я и не думал приходить и мешать тебе. Достаточно одеяла и места на полу — мне не нужна твоя кровать.
Он дернулся и спустил ногу на пол. Дин сбросил одеяло, вскочил и толкнул Холлуэя обратно.
— Лежи,
Холлуэй наконец успокоился. Дин вернулся в свой угол и лег. Наступила долгая тишина. Внезапно Холлуэй произнес из глубин одеяла, словно нечто само собой разумеющееся:
— Ну и адское же здесь местечко, как по-твоему?
Глава VI ТОТ, КТО УШЕЛ
Проснувшись утром, Дин обнаружил, что его пациент уже удалился. Холлуэй явился к завтраку, в сером тумане рассвета, держась с чрезвычайным достоинством и деланным равнодушием. Дин благоразумно не упоминал о случившемся ночью, и Холлуэй мало-помалу начал сбрасывать свою чопорную маску.
Дин провел большую часть утра, прилежно упаковывая ящики с древностями для безопасной перевозки. Меррит, как обычно, был на раскопках со своими людьми; Холлуэй неустанно фотографировал руины. Он яростно обругал своего боя, когда последний перевернул кювету с фиксативом, что было весьма необычно для всегда добродушного и беспечного Холлуэя. Затем они с Дином заспорили о вопросе, серьезность которого грозила ввергнуть всех троих в бедственную гражданскую войну. Ссора началась с заявления Дина, объявившего a propos обеда, что единственно правильный способ приготовления коктейля из семейства мартини заключается в добавлении половины ложки шерри после того, как прочие ингредиенты будут подобающим образом смешаны, хотя можно обойтись и без этого. Холлуэй решительно высказался в том смысле, что шерри, в целях должного смешения, необходимо добавлять прежде вермута; далее он пообещал приготовить для Дина образчик коктейля по данному рецепту в «Уолдорфе» [2] в вечер их прибытия в Нью-Йорк и угостить его ужином с шампанским, если упомянутая теория окажется неверна. Они с жаром препирались; Меррит, необдуманно взяв на себя роль посредника, быстро оказался в положении hors de combat [3] и был вынужден с позором удалиться. Противники осыпали друг друга красноречивыми инвективами, давно позабыв о casus belli [4] , и в конце концов разошлись, надутые, как двое сердитых детей, в дальнейшем с высокомерным презрением игнорируя друг друга. Меррит, озадаченный до крайности, пытался пролить бальзам на их раны, уверяя, что оба в равной степени правы — дескать, любой из рецептов ничуть не уступает другому, винить же во всем, в том числе и в их, гм, раздражительности следует солнце. На это Холлуэй возразил, что солнце здесь совершенно не при чем — дело лишь в неисправимой ограниченности некоторых лиц, считающих свою точку зрения непогрешимой истиной. Дин заметил, что вопрос вовсе не в этом, однако, и резко оборвал себя. Вслед за сим Холлуэй, превратно заподозрив в его замечании скрытую насмешку, бросил на Дина разъяренный взгляд и зашагал прочь.
2
Имеется в виду знаменитая и роскошная гостиница «Уолдорф-Астория», находившаяся в то время на Пятой авеню.
3
Вышедший из строя (фр.).
Причина войны (лат.).
4
Причина войны (лат.)
— Что это с ним? — воскликнул Меррит с несколько раздраженной усмешкой.
— Кажется, он вообразил, что я собрался попрекать его, припомнив один, хм-м, случай, — кратко ответил Дин. — Его стоит поучить хорошим манерам: нечего лелеять обиды. Отвратительная неотесанность! Знал бы, к чему это приведет — никогда не стал бы с ним спорить.
После обеда Дин с головой ушел в работу. Время от времени, отрываясь от своих списков и карточек, он чуть заметно улыбался, вспоминая бессмысленную перепалку; испытывал он и легкие уколы отеческого негодования по поводу того, что сам же назвал «холлуэевской невоспитанностью».
За ужином Меррит огляделся вокруг, словно что-то внезапно потерял, и спросил:
— Где же Холлуэй?
Дин, открывая жестянку с абрикосами, снисходительно ответил:
— Все дуется, я думаю. Обычно он не склонен выходить из себя. Я всегда считал его довольно-таки
— Так и есть! — подтвердил Меррит. — Мне кажется, Дин, ты был с ним немного грубоват. Солнце в этих краях имеет свойство пагубно действовать на людей, а ведь парнишка еще не набрался опыта. Но вернемся к этой «негасимой лампаде». Я собираюсь отправить ее доктору Пибоди из вашингтонского музея, с приложением письменного описания обстоятельств, при которых она был найдена. К светильнику я не прикасался, только упаковал его в ящик под литерой D. Надеюсь, Пибоди сумеет извлечь все, что находится внутри. Это может решить — или, скажем, помочь решить — задачу, над которой ученые бьются многие годы, а именно проблему вечного света. По окончании исследований мне хотелось бы выставить светильник вместе с табличками и вазами. Кстати, как подвигается упаковка?
Они мирно курили вечерние трубки и обсуждали свои планы и проекты. Порой Дин ловил себя на том, что прислушивается в ожидании быстрых мальчишеских шагов и взрыва жизнерадостного смеха.
На следующее утро, в разгар работы, Дин решил, что необходимо сделать снимок мозаичного пола, так как фотография поможет при будущей реконструкции правильно собрать пронумерованные плитки, и отправился за Холлуэем и его камерой. В то утро Меррит приступил к работе раньше обычного; Дин слышал, как он кричит со дна траншеи, призывая к себе Ибрагима из другого рва. Дин быстро направился к нему и, поглощенный своими делами, отрывисто спросил:
— Где Холлуэй? Мне нужен снимок пола в квадрате 14.
Меррит взглянул на него с внезапной мрачностью.
— Ты разве не знаешь? Холлуэй этой ночью не вернулся в лагерь. Я отправил нескольких людей на поиски среди гробниц. Должно быть, он упал и поранился. Возможно, забрался в туннель и попал под оползень.
Потрясенный этим известием, Дин похолодел. В голове билась одна-единственная мысль: «Двое уже пропали! Что, если парень стал третьим?»
— Он, он должен быть где-то здесь, — сказал Дин с наигранной беззаботностью. Меррит сдвинул шляпу на затылок жестом, полным тревоги и замешательства.
— Надеюсь, что так! — медленно произнес он. — Без сомнения, он скоро найдется. Но, вспомни о Тарфе и Хафизе!
— Быть может, он вернулся, а потом снова ушел совсем рано, и мы его не заметили, — предположил Дин. В глубине души он знал, что надежды его тщетны. Меррит покачал головой.
— Нет, я спрашивал Хамда, его боя.
Было видно, как Меррит борется с отчаянием, с предчувствием безысходности.
— Они найдут его к полудню, скорее всего, — сказал он, стараясь приободриться. — Если нет — что ж, мы отправим на поиски больше людей. Признаться, я опасаюсь, что у него недавно случился солнечный удар. Он вечно трудится, готов взяться за любую работу, какая только подвернется, так что я, боюсь, я часто забывал, что он еще зелен, что за ним нужно присматривать, и требовал от него большего, чем он мог выдержать. А он продолжал работать, бедняга, пока не падал от усталости, и никогда не жаловался. Это худшая его черта — не поймешь, когда он доходит до крайности. О да, он вернется вместе с землекопами к полудню, я уверен.
Они еще долго успокаивали себя, повторяя эти слова. Но ближе к вечеру серое лицо Меррита сделалось еще более серым и озабоченным, а Дин молчал и был погружен в свои мысли. Он откровенно признавался себе, что поступил с Холлуэем грубо; неужели и сам он перенес солнечный удар? Он вспомнил ночную сцену в палатке — высокий мальчишеский голос и нервное признание: «Все, чего мне хотелось — это оказаться рядом с другим человеком, слышать его. Я понимал, что стоит мне провести еще час в своей палатке, и я вновь окажусь внизу, среди могил. Ничто не может отвадить меня от этого места. Я был там четыре последние ночи, каждую ночь, и я боюсь его до смерти». Дин блуждал в лабиринте напрасных сожалений. Неужели Холлуэй нуждался в нем прошлой ночью, нуждался в поддержке, в человеческом обществе, и не решился прийти из-за глупого спора, страшась насмешек и презрения? Сражался ли он со своим безумием в одиночестве, час за часом, во тьме, и наконец сдался и побрел в то место, что так его ужасало — и что случилось там? Дину знал, что в подобных душевных катастрофах воображение играет пугающе реальную роль, стоит ему овладеть своей жертвой. И Холлуэй… при мысли, что он мог уйти, как ушли те двое и, как они, бесследно исчезнуть с лица земли, Дин начал мерить лагерь шагами, раздираемый тревогой.
Ибрагим, обжигаясь, преданно грел на огне кастрюльку с лакомствами, оставленными с ужина для Холлуэя, которого он очень любил; десятник заметил судорожные метания Дина и поднял голову.
— Хозяин не отправить больше люди, — печально сказал он.
Дин кивнул. Ибрагим перевел взгляд на кастрюльку.
— Сэар, я просить слово, очень уважительно. Что это значить? Что означать «скрыть дрости… эрайшо»?
Дин задумался.
— Что-то не пойму! Где ты это слышал?
— Мистер Холлуэй сказал эта. Мне. Прошлый ночь. Я сидеть у огня. Он быстро подходить, видеть меня и стоять. Он сказать: «Ибрагим, поздно уже, верно?» Я говорить — да, очень поздно. Он говорить: «Ибрагим, я видеть она, та женщина, который ты звать джинн». Так и сказать.