Облачный полк
Шрифт:
Мы помыли руки в старинном дребезжащем умывальнике и устроились за столом. Художник принес чугунок с кашей, разложил по мискам. Я сразу опознал по запаху – перловая. Целый горшок каши, еще теплой, из печи.
– Угощайтесь. – Художник пододвинул нам миски. – Суточная.
Наложил щедро, с горкой, мы стали есть расписными деревянными ложками – на каждой по жар-птице, и это оказалась, конечно, самая вкусная каша в мире, наверное, на самом деле суточная. Ее варили три часа, потом еще двадцать томили в горшке, задвинув поглубже
Миски непростые, кажется, самодельные. Точно – самодельные. Потому что не круглые. У меня треугольная, у Саныча вообще неправильной формы. Сначала я думал, что из таких мисок есть неудобно, но все оказалось совсем наоборот: никогда такой удобной посуды не видел – каша скапливалась где нужно и очень ловко зачерпывалась ложкой. И кружки тоже, между прочим, с затеями. Глиняные, украшенные завитушками, цветочками и звездочками. А вместо ручек змеи горынычи, кикиморы разные. В эти кружки художник налил чай. То есть не чай, а взвар – густой сладкий напиток, чем-то похожий на кисель, он очень хорошо подходил к каше.
Художник молчал. Смотрел на нас. А мы жевали. Так продолжалось долго. Становилось все темнее, лучины гасли, и темнота надвигалась странно, из углов. И вместе с ней из углов выступали неровные тени. Я еще раньше заметил – вдоль стен стояли чудные предметы, похожие на большие коряги; я думал, дрова, но сумрак придал им неожиданный объем… Или мое воображение, или то и другое вместе, но я видел совсем уже не коряги. Звери – нелепые, пугающие, непонятные, – они смотрели на меня глубокими мудрыми глазами, жалели. И мне их тоже было жаль, и спать еще очень хотелось.
После еды всегда хочется спать, особенно после каши. Мы стали зевать, и художник велел нам забираться на печь. Там лежали старые, вытертые до плешей полушубки, они мне показались лучшей периной. Уснул мгновенно и тут же мучительно проснулся, хотел разбудить Саныча, но его рядом не оказалось, только скомканные овчины.
Осторожно открыл глаза. Художник и Саныч сидели за столом друг против друга. Между ними стояли небольшие фигурки, вроде как шахматы, только с руками. С балки свисала лампада на медной цепочке, горела еле-еле, вращалась вокруг себя, покачивалась, запуская по стенам ленивые хороводы. Неплохо живет художник, маслом освещается. Хотя, может, запас заранее, еще до войны, афишу какую-нибудь нарисовал, а ему маслом заплатили. Или для гостей бутылку держит, мы ведь вроде как гости.
Почему-то работало радио, так мне почудилось со сна, но потом я вспомнил, что радио здесь совсем не может работать – столбы-то в виселицы переделали. К тому же радио не просто рассказывало, но еще и отвечало, тогда я догадался, что это они разговаривают, Саныч с художником. Сумрак менял голоса, добавлял глубины, покоя, в голоса вплетался сверчок, проснувшийся вместе со мной.
– А как же предатели? Почему они получаются? Ну, с героями все ясно, а предатели?
– Тут тоже все понятно. К сожалению, предатели были и всегда будут, тут уж ничего не поделаешь.
– А почему так много?
– Да нет, не много, – ответил художник. – Примерно каждый двенадцатый, это давно подсчитано.
– Каждый двенадцатый… Это много. Если в отряде шестьдесят человек, допустим, то получается, что в нем обязательно должно быть пять предателей?
– Примерно так.
– А без предателей никак?
– Никак, – сказал художник с сожалением. – Если есть герои, то всегда найдутся и предатели – таков закон.
– Неправильно, – возразил Саныч. – У нас в отряде нет предателей.
Чего это он откровенничает, интересно? Про предателей, про отряд. Он вот прямо так постороннему человеку признаётся, что состоит в партизанском отряде. Первый раз за ним такое наблюдаю.
– И что, так всегда было и так всегда будет? – спросил Саныч. – Ну, я про предателей?
– Нет, конечно, – явно улыбнулся художник. – Когда-нибудь они переведутся, я в этом уверен.
– Скоро?
– Мне кажется, что да. Лет через…
– Десять, – нетерпеливо закончил Саныч.
Художник промолчал.
– Десять лет – это долго, – возразил Саныч. – Мне кажется, раньше. Как война закончится, так и предатели все повыведутся. Кого шлепнут, кто сам задавится, не знаю уж, как там с ними разберутся, но не станет их, это точно.
Художник молчал.
А я согласен с Санычем – после войны предателей станет гораздо меньше. Может, и вовсе не останется, война тут нам в помощь – все, кто хотел предать, все это сделали, проявили себя. Так что после победы станет очень почище, вражины поменьше. Героев, конечно, тоже убавится, герои в любой войне самые первые гибнут… Надо спросить, как с этим быть? Как жить без героев-то? Художник, наверное, знает.
– А вон та картина, – Саныч кивнул головой, на стене изогнулись тени. – Она… Это кто?
Художник ответил, но совсем уже неслышно, так что даже Саныч переспросил:
– Какой-какой полк? Много, конечно, народу, но не полк совсем, рота, наверное… Рубашки смешные…
Художник повторил. Опять тихо, я уловил только окончание фразы:
– …стерегут, это ведь бесспорно. Все, павшие в боях… Да и не в боях, все честные и добрые люди, они представляют как бы…
Саныч недоверчиво засопел.
– А как они там живут? – спросил он с усмешкой. – Почему сквозь тучи не проваливаются?
Художник тоже хихикнул, задорно так, по-мальчишечьи; я подумал, что с возрастом я ошибся: он совсем не такой старый, как мне показалось сначала. Просто о жизнь поизмочалился, усы опали, поистрепался.
– Тучи гораздо тверже, чем нам представляется… А живут они очень хорошо…
Он опять перешел на неразборчивый шепот, стал говорить слишком быстро, что-то про большую беду. Когда придет большая беда, поднимутся павшие за други своя…