Обманщики. Пустой сосуд

Если твой Путь зависит от других,

дай и их Пути зависеть от тебя.

Путь Ванталы

Когда отцветает вишня — заканчивается весна. Когда увядают цветы — наступает осень. Распад и увядание следуют за человеком по пятам.

Выведя последний иероглиф, Цзюрен распрямил спину и потер затекшую шею. Десять дней тяжелой, кропотливой работы подошли наконец к концу. Можно отступить, выдохнуть. Можно оценить сделанное, чуть отстранившись, взглянув сквозь ресницы.

Цзюрен никогда не бывал полностью доволен своей работой. Мастер Сокан, его учитель, любил повторять, что понимание совершенства приходит только в старости. А до того есть лишь стремление к нему, стремление вперед.

— Какие мрачные стихи… — Ин-Ин подошла неслышно и положила руку Цзюрену на плечо.

Он обернулся и глянул встревоженно. Ин-Ин исхудала за прошедший год, стала тонкой, хрупкой, почти прозрачной. Под бледной кожей проступили голубые паутинки вен. Одни только глаза ее остались прежними. Когда-то они пленили и встревожили Цзюрена. И не отпускали с тех пор.

— Зачем ты поднялась?

— Все хорошо, — нежно улыбнулась Ин-Ин. — Я себя сегодня прекрасно чувствую.

Это была ложь. Все, что Ин-Ин говорила в последнее время с этой мягкой улыбкой, было ложью. Цзюрен ей верил по необходимости. Противные варианты пугали своей безысходностью. Поэтому он улыбнулся в ответ, обтер клинок куском замши и аккуратно уложил на подставку.

— Что ты скажешь?

— Прекрасная работа, мой супруг.

Цзюрен хмыкнул.

— Какие-нибудь замечания?

Ин-Ин покачала грациозно головой.

— Как я смею судить о том, в чем совсем не смыслю, супруг?

— Ты, как всегда, рассудительна, — вздохнул Цзюрен и нагнулся, чтобы поцеловать жену в лоб. — Я закончу клинок, отнесу его князю Джуё, и, когда вернусь, мы отправимся на прогулку. Я слышал, у Старого святилища уже зацветают вишни.

Лицо Ин-Ин озарилось улыбкой, светлой и нежной. Она любила смотреть на цветущие деревья, в особенности — на вишни. Говорила, что зрелище это поселяет в ее душе невероятный покой. Делает ее счастливой.

— До той поры, пожалуйста, вернись в постель. Я попрошу Ису что-нибудь для тебя приготовить. И принесу печатных пирожков с рынка. Мы будем есть их, пить вино и любоваться вишнями в лунном свете. Какую ты хочешь начинку? Сладкая фасолевая паста? Семена лотоса? Персик?

— Персик, — тихо ответила Ин-Ин.

Видно было, что она устала. Теперь даже небольшой разговор утомлял ее. На лице появлялся резкий, ярко-алый румянец. Только упрямое нежелание проявлять слабость, вбитое с детства в голову убеждение, что жена всегда должна быть прекрасной и радостной, всегда должна доставлять своему супругу удовольствие и ничем не тревожить его покой, не позволяло Ин-Ин потерять сознание.

Пресекая всякие возражения, Цзюрен подхватил жену на руки и отнес в ее покои. Окна комнат выходили на юг и восток, и утреннее солнце прогрело воздух, придав ему особенный, золотистый оттенок, который весной встретишь редко.

— Отдыхай, — велел Цзюрен, устроив Ин-Ин на широкой неприбранной постели.

Она тотчас же попыталась встать.

— Я должна закончить платье для вас, супруг…

— Ты д олжна выспаться сегодня, — строго погрозил ей Цзюрен, — иначе никакого вина, никакой луны и никаких вишен.

Ин-Ин снова попыталась подняться. Иногда ей, тихой и во всем покорной, свойственно было такое упрямство.

— Ничего не нужно, — Цзюрен удержал ее, не давая встать с постели. — У меня сундуки ломятся от одежды. Ты слишком меня балуешь. Побалуй и себя и отдохни.

Накрыв ноги Ин-Ин одеялом — они теперь постоянно мерзли, — Цзюрен вышел. Ису в ожидании приказаний замерла возле дверей, опустив взгляд в пол. По мере того, как угасала хозяйка, бледнела и привязанная к ней служанка. Иногда казалось, все в доме увядает и распадается следом за Ин-Ин.

— Не позволяй госпоже подняться с постели, — приказал Цзюрен. — И проследи, чтобы она приняла лекарства.

В снадобьях никакого прока не было, они не помогали. Так только, для острастки совести. Цзюрен приносил их, Ису заваривала, Ин-Ин пила. Больше никого и не было в их усадьбе.

Во дворе Цзюрен постоял немного, оглядываясь. Это пока еще нельзя было назвать запустением. Усадьба была невелика, и Ису справлялась по хозяйству, а если требовалось, приводила из деревни пару помощников. Кузню, оружейную и зал для тренировок Цзюрен прибирал сам. Ощущение запустения создавало не какое-то неустройство дома, а царящая в нем тишина. Словно вымерли все.

Цзюрен сжал рукоять клинка, чтобы усмирить гнев и страх. Тут ему не с кем было сражаться. Он воин. Будь у болезни дух, плотское воплощение, Цзюрен вызвал бы этого духа на бой. Но болезнь бесплотна, неуловима, и он может только ждать.

Усадьба стояла в отдалении от города. После Великого пожара, десять лет назад, все мастерские изгнали из столицы на другой берег Желтой реки. Сперва кузнецов и гончаров, а следом за тем ткачей, изготовителей циновок и игрушек, мебельщиков, резчиков по камню и дереву. Одним только ювелирам дозволили остаться, слишком уж драгоценной была их работа. Река между двумя широкими мостами каждый день превращалась в шумную ярмарку. Лодки сновали по спокойной, почти неподвижной воде, предлагая горшки, ткани, снадобья, корзины и шпильки. Набережная волей-неволей оделась в камень и ощетинилась причалами и сходнями. Возле одних пришвартовались торговцы и вовсю нахваливали свой товар, у других перевозчики предлагали за один-два ляна1 свои услуги тем, кто не желал идти к храмовым мостам, проход по которым ничего не стоит. На любом из пяти городских мостов приходилось за это отдать целых два суна2. Скучали в своих унылых лодчонках Речные девы3. Их труд начинался уже после заката.

Путь Цзюрена лежал мимо всего этого, мимо шумной ярмарки, мимо Гончарной и Ремесленной слободы к Желтому мосту. Его узнавали, кивали приветливо, кланялись. У Садов попытались заманить в чайную чашкой горячего, пряного вина. Цзюрен ото всего отказывался. Хотелось поскорее покончить с делами и вернуться домой, к Ин-Ин. Он и вовсе не оставил бы дом, если бы не необходимость поговорить с господином Шаном, управителем почтенного Джуё.

Стражники на Желтом мосту оказались новичками, к тому же — не местными. Пришлось вынуть из рукава ярлык, дающий ему право всюду ходить беспрепятственно и даже вступать во дворец. И не платить податей. Его пропустили, извинившись, и долго еще провожали жадными взглядами. К тридцати четырем годам Цзюрен успел уже прославиться и пожалеть об этом.