Обнаженная Маха
Шрифт:
Мариано почти не работал дома. Он рисовал на чистом воздухе. Его раздражало искусственное освещение мастерской, замкнутость пространства. Он путешествовал по окрестностям Мадрида, ездил по ближним провинциям, искал людей простых и грубых, на чьих лицах, казалось, еще играет отблеск нетронутой испанской души. Зимой он поднимался в Гвадаррамськи горы и ходил тамошними заснеженными лесами один, перенося на полотно вековые сосны — черные искореженные стволы, увенчанные мохнатыми белыми шапками.
Когда открылась Выставка, имя Реновалеса прогремело на ней, как пушечный выстрел, эхом прокатилось и по вершинам восторга, и по темным ущельям осуждения. Он не выставил полотна большого и «сюжетного», как во время первого триумфа. Его экспозицию составили небольшие картины: рисунки, обязанные своим появлением какой-то случайной встрече,
Уважаемые патриархи живописи морщились, как от зубной боли, перед этими маленькими полотнами, которые, казалось, яркими пятнами расцветали среди других картин, каких-то тусклых и невнятно серых. «Конечно, Реновалес — художник, — признавали они, — но у него нет ни воображения, ни изобретательности; он способен только копировать то, что видит глазами». Молодежь, наоборот, сплотилась вокруг нового для них маэстро... Вспыхивали бесчисленные диспуты, жаркие споры, раздавались возгласы осуждения и ненависти, а над всей этой битвой гремело и ежедневно мелькало на страницах газет имя Реновалеса. Он стал чуть ли не столько же знаменитым, как тореадор или оратор из конгресса.
Целых шесть лет длилась эта битва, и каждый раз, когда Реновалес выставлял на всеобщее обозрение новое полотно, поднималась буря осуждения и аплодисментов. Между тем маэстро, чье имя трепетало у всех на устах, все это время жил очень скромно. Ему даже приходилось украдкой писать акварели в прежнем коммерческом стиле и втайне пересылать их в Рим своему бывшему поверенному. Но каждая битва имеет конец. Публика наконец признала имя, которое каждый день попадало ей на глаза. Враги, поверженные малозаметным, но мощным натиском общественного мнения, отступили, а маэстро, как и все новаторы, едва улеглось первое возбуждение от скандала, стал не таким дерзким, начал приглаживать и смягчать свой стиль. Художник-бунтарь, которого боялись, превратился в модного живописца. К нему вернулся тот легкий и стремительный успех, которого он достиг еще в начале карьеры, но теперь его триумф стал окончательным, ведь до этой вершины он добрался крутыми извилистыми тропами, после каждого шага выдерживая нелегкий бой.
Богатство, этот капризный паж, пришло снова — поддерживать мантию его славы. Он продавал картины по баснословным в Испании ценам, а в устах поклонников его доходы становились просто сказочными. Не один американский миллионер, пораженный тем, что испанский художник приобрел такую славу за рубежом и репродукции его картин печатают известные европейские журналы, покупал полотна Реновалеса как предметы особой роскоши.
Маэстро, которому за последние годы нищета просто въелась в печенки, вдруг почувствовал вкус к деньгам, настоящую жадность, хотя раньше за ним ничего подобного не замечалось. Его жена с каждым годом становилась все более болезненной; дочь подрастала, и он желал дать своей Милито блестящее воспитание, хотел, чтобы ей жилось как принцессе. С приезда они обустроились в довольно невзрачном доме, но теперь Реновалес решил, что его жена и дочь заслуживают более приличных апартаментов. Поэтому он направил свой практический ум, — который за ним замечали все тогда, когда его не ослеплял творческий пыл, — на то, чтобы превратить кисть в орудие высоких заработков.
Большая сюжетная картина обречена на гибель, — любил повторять маэстро. В современных жилищах, тесных и скромно обставленных, нет места для тех полотен, что некогда в древности украшали салоны, голые стены которых необходимо было чем-то оживлять. В современных комнатах, похожих на обители кукол, можно выставлять лишь небольшие картины, полные манерной красоты. Сцены, выхваченные из жизни, не подходят к такой обстановке. Итак, из всех приличных жанров для заработка остается только портретный. И Реновалес, забыв о своей славе новатора, всеми средствами начал добиваться в высшем свете репутации портретиста. Он рисовал особ королевской крови во всех возможных позах и за всеми их важными делами. Изображал их стоя и верхом на конях; в генеральских мундирах с пышными плюмажами и в темных охотничьих плащах; на голубиной охоте и за рулем автомобиля. Он переносил на полотно знатнейших красавиц, с лукавым мастерством смягчая отметки возраста: под его умелой кистью рыхлое тело становилось более плотным; поднимались отяжелевшие веки и обвисшие щеки, искаженные усталостью, испорченные отравляющим действием косметики. Благодаря этим услужливым фокусам богачи стали считать портрет работы Реновалеса необходимым украшением своего салона. Они должны были иметь такой портрет, поэтому полотна с подписью Реновалеса стоили тысячи дуро; обладать картиной этого художника было не менее убедительным свидетельством богатства, чем автомобиль лучшей марки.
Реновалес стал богатым, как только может быть богатым художник. Тогда он и построил себе около Ретиро роскошный дом, названный завистниками его «пантеоном».
Он почувствовал непреодолимое желание создать жилище на свой вкус, как делают моллюски, изготавливающие из соков своего тела твердый панцирь, служащий им и жильем, и крепостью. В нем пробудилась скрытая тяга к роскоши, к показной оригинальности, хвастливой и комической, тяга, дремлющая в душе каждого художника. Сначала он видел в мечтах дворец Рубенса в Антверпене: открытые лоджии, в которых оборудованы мастерские; густолиственные сады, в любое время года усыпанные цветением; а на аллеях — газелей, жираф, красочных птиц; стайки летучих рыбок над зеркальной поверхностью бассейнов, и других экзотических животных, которые служили великому художнику натурой, потому что он всегда стремился изображать природу во всем ее великолепии.
Но увидев свой участок — несколько тысяч квадратных футов серой бесплодной земли, обнесенной жалким забором, — и вспомнив о засушливом климате Кастилии, Реновалес отказался от этой мечты. Поскольку рубенсовское великолепие оказалась для него недосягаемым, он решил прибегнуть к классицизму, поэтому в глубине небольшого сада выросло здание, подобное греческому храму, предназначенное служить ему и мастерской, и жилищем. Над треугольным фронтоном поднимались три похожие на канделябры треноги, сообщая сооружению вид монументальной гробницы. Но маэстро, дабы предостеречь от ошибки тех, кто будет любоваться зданием, останавливаясь по ту сторону решетки, велел вырезать на каменном фасаде лавровые венки, палитры в венцах из корон, а среди этих скромных символов — лаконичную надпись золотыми буквами среднего размера: РЕНОВАЛЕС. Точь-в-точь как на торговом заведении. Внутри дома было целых три мастерских. Работал художник только в одной из них, а в двух других на обтянутых старинными тканями мольбертах были выставлены уже закончены картины. Здесь гости художника могли любоваться настоящей выставкой театрального реквизита: рыцарскими доспехами и пестрыми коврами; древними хоругвями, свисающими с потолка; витринами с множеством ценных безделушек; глубокими диванами под натянутыми на копьях красочными восточными балдахинами; столетними сундуками с множеством ящиков и отделений, сияющих бледной позолотой отделки.
Эти мастерские, где никто ничему не учился, служили той же цели, что и анфилада роскошных залов для ожидания в доме врача, который берет по сто песет за консультацию, или на оббитые темной кожей и увешанные строгими картинами гостиные юрисконсульта, который рот не раскроет, не оторвав хорошего куска от состояния клиента. Тот, кто ждал в какой-то из этих двух мастерских, похожих на церковные нефы, среди вещей, покрытых патиной столетий, проходил надлежащую психологическую подготовку, чтобы согласиться на огромные цены, запрашиваемые маэстро за свою работу.
Реновалес "достиг гавани" и может спокойно отдыхать, — говорили поклонники. Но маэстро почему-то грустил: казалось, его совесть подтачивает невидимая болезнь, и он не раз взрывался бешеными вспышками гнева.
Незначительный выпад даже мелкого врага доводил его до исступления. Ученики считали, что его угнетает приближающаяся старость. Годы трудностей очень на нем сказались: борода поседела, спина немного сгорбилась, и он казался старше лет на десять.
В этом белом храме, на фронтоне которого золотом полыхало его славное имя, Реновалесу жилось невесело; он чувствовал себя куда счастливее в своих скромных жилищах в Италии и даже здесь, в Мадриде, когда они жили на верхнем этаже дома, стоящего вблизи арены для боя быков. От той Хосефины, какой была его жена в первые месяцы их супружеской жизни, осталась бледная тень. Обнаженная маха сладких римских и венецианских ночей давно превратилась в туманное воспоминание. Когда они приехали в Испанию, ее обманчиво цветущая полнота женщины-матери куда-то пропала.