Обнаженная Маха
Шрифт:
За завтраком она заговорила о графине де Альберка и о ее портрете. Наверное, не любит Кончи, хоть и была ее школьной подругой. С ней случилось то же, что и с другими женщинами: все они считают графиню врагом, все боятся ее. Но он успокоил Хосефину, и она даже слабо улыбнулась. Не стоит больше и вспоминать об этом.
Но Реновалес не разделял такого оптимизма. Он догадывался, в каком состоянии теперь пребывает жена; понял, почему она убежала из-за стола и побежала наверх лить слезы. Она возненавидела Кончи, как и всех женщин, которые ходили к нему в мастерскую... Но художник недолго предавался грустным мыслям; он уже привык к болезненной мнительности Хосефины. Наконец зачем ему волноваться, ведь он верен жене, совесть у него чиста, и пусть думает что хочет. Одной несправедливостью будет больше, только и всего, а он уже давно смирился с тем, что должен
Стремясь развеяться, Реновалес заговорил о живописи. Он до сих пор был возбужден после разговора с Текли, который недавно объехал всю Европу и хорошо знал, что думают и рисуют прославленные художники.
— Я становлюсь старым, Котонер. Полагаешь, я не понимаю этого? Нет, нет, не отрицай! Конечно, сорок три года — это еще не старость, но речь идет о другом: я словно качусь по рельсам и не способен никуда свернуть. Вот уже сколько времени я не создаю ничего нового; играю на одной ноте. Ты ведь знаешь, как упрекают меня в этом ничтожные людишки, завидующие моей славе.
И художник в порыве эгоизма, свойственного всем великим художникам, которые всегда считают, что мир их недооценивает, стал жаловаться на зависимость, в которой оказался из-за своей несчастной судьбы. Он должен зарабатывать деньги! Какой вред это наносит искусству! Если бы люди руководствовались здравым смыслом, то талантливых художников содержало бы государство, щедро удовлетворяя все их потребности и прихоти. Мол, не беспокойтесь о заработке и «рисуйте все, что хотите и как вам заблагорассудится». Тогда бы вершились грандиозные дела, и искусство пошло вперед семимильными шагами, свободное от необходимости угождать пошлым вкусам широкой публики и невежеству богачей. Но сейчас, чтобы оставаться знаменитым художником, надо иметь кучу денег, а заработать их можно только на портретах, изображая на холсте каждого, кто к тебе приходит, без права выбора — как ярмарочный мазила. Проклятая живопись! Бедность писателя считают добродетелью; она свидетельствует о его порядочности и независимости. Но художник должен быть богатым: его талант и слава оцениваются в деньгах. Когда речь заходит о творчестве живописца, всегда говорят: «Он зарабатывал столько-то тысяч дуро...» — и чтобы поддерживать свое богатство, без которого не мыслится слава, художник должен рисовать за деньги, льстя вульгарным вкусам того, кто платит.
Реновалес разволновался и встревоженно ходил вокруг портрета. Иногда такая работа знаменитого поденщика еще терпима, если приходится рисовать красивых женщин или мужчин, с лучащимися от внутренних мыслей глазами. Но намного чаще ты должен увековечивать на полотне тупых политиканов, вельмож, похожих на манекен, напыщенных дам с мертвым лицом. Когда ради любви к истине ты изображаешь натуру такой, какой ее видишь, то наживаешь себе еще одного врага, который, ворча, платит, а потом ходит повсюду и рассказывает, что Реновалес совсем не такой большой художник, как о нем думают. Чтобы избежать этого, он, пользуясь приемами из арсенала живописцев-ремесленников, рисует фальшивки, и его совесть страдает от такого унижения. Ему кажется, что он беззастенчиво грабит коллег, которые заслуживают большего уважения, чем он, хотя бы потому, что не одарены мерой его таланта.
— Кроме того, портреты — это еще не живопись, далеко не вся живопись. Мы считаемся художниками, хотя умеем воспроизводить на полотне только лицо, то есть небольшую часть человеческого тела. Мы боимся наготы, мы совсем о ней забыли. Она внушает нам страх и почтение, как божество, которому мы поклоняемся, но вблизи его не видим. Наш так называемый талант — это, собственно, талант портного. Потому что, как и он, мы имеем дело с тканью, с разными одеждами. Боясь, как огня, человеческого тела, мы укутываем его в тряпки с головы до ног...
Говоря это, Реновалес возбужденно ходил по студии. Затем остановился перед портретом и впился в него глазами.
— Представь себе, Пепе, — сказал он негромко, невольно оглянувшись на дверь с вечным страхом, что жена подслушает его рассуждения о своих художественных предпочтениях. — Представь себе... что эта женщина разделась, и я рисую ее такой, какая она есть...
Котонер засмеялся. Его лицо в этот момент сделалось похожим на лицо лукавого монаха.
— Прекрасная мысль, Мариано; ты создал бы настоящий шедевр. Но ничего у тебя не выйдет. Эта женщина не захочет раздеться — я уверен, — хотя, конечно, раздевалась она не перед одним мужчиной.
Реновалес даже руками замахал от возмущения.
— Но почему, почему они этого не хотят?
В своем творческом эгоизме он представлял, что мир создан для художников, а остальное человечество должно служить им натурой, и потому искренне возмущался этой бессмысленной застенчивостью. Увы! Где теперь найдешь красавиц-эллинок, которые так беззаботно позировали знаменитым скульпторам? Венецианок с янтарно-белым телом, которых рисовал Тициан? Грациозных фламандок Рубенса и хрупких и пикантных красавиц Гойи? Красота навеки скрылась под покровами ханжества и лицемерной стыдливости. Сегодняшние женщины разрешают смотреть на них то одному любовнику, то другому; своим бесчисленным кавалерам они позволяют куда больше, чем просто полюбоваться их наготой. И несмотря на это краснеют, вспоминая о женщинах древних времен, куда более добродетельных, чем они, но не боящихся демонстрировать всем совершенное творение Бога, целомудренные формы обнаженного тела.
Реновалес сел на диван, откинулся на спинку и из полумрака доверительно заговорил с Котонером, снижая звук голоса и то и дело кося глазами на дверь, ибо боялся, что его подслушают.
Уже давно он мечтает о большом полотне. Обдумал его и во всех подробностях создал в своем воображении. Закрывает глаза и видит картину так ясно, словно уже написал ее. Там будет изображена Фрина {44} , известная афинская красавица, возникающая обнаженной перед паломниками, столпившимися на дельфийском побережье. Вся болеющая часть населения Греции стеклась сюда, на берег моря, к знаменитому храму, ища божественного покровительства и облегчения своих страданий: расслабленные с покрученными руками и ногами; прокаженные, покрытые безобразными опухолями; больные водянкой с раздутыми телами; измученные женскими болезнями бледные паломницы; дрожащие старики; юноши, искалеченные еще в утробе матери. Огромные головы, сведенные судорогой лица, костлявые, как у скелетов, руки, искаженные слоновой болезнью ноги; здесь собрались все отбросы Природы, все муки и страдания отражались на их залитых слезами, перекошенных от отчаяния лицах. Увидев на берегу, у самой воды, славу Греции — Фрину, чья красота была национальной гордостью, паломники останавливаются и смотрят на нее, встав спинами к храму, белеющему своими мраморными колоннами на фоне темно-коричневых гор. А прекрасная гетера, растроганная процессией этих обездоленных, стремится облегчить их страдания, сыпнуть на эти жалкие нивы горсть красоты и здоровья, и срывает с себя одежду, чтобы подать им царскую милостыню — полюбоваться своей наготой. Белое сияющее тело с плавно изогнутым животом и полушариями тугих персов четко выделяется на фоне темно-синего моря. Разметанные ветром волосы золотыми змеями извиваются по плечам, словно вырезанным из слоновой кости; волны припадают к ногам красавицы и обдают ее брызгами белой пены — от янтарной шеи до нежно-розовых пяток. На влажном песке, гладком и блестящем, как в зеркале, отражается божественная нагота; перевернутая и размытая, она расплывается волнистыми линиями, теряются вдали, переливаясь цветами радуги. Охваченные благоговейным экстазом, паломники падают на колени и протягивают к смертной богине руки, веря, что им явилась сама Красота, сама Телесная Гармония, чтобы какой-то частью своею вселиться в них.
Описывая свою будущую картину, Реновалес от волнения даже приподнялся. Он схватил Котонера за руку, и его друг, удивленный услышанным, серьезно сказал:
— Очень хорошо... Это прекрасно, Марианито!
Но маэстро уже остыл от возбуждения и снова мрачно упал на диван.
Этот замысел очень трудно осуществить. Надо ехать к Средиземному морю; где-то на валенсийском или каталанском побережье найти безлюдный уголок, где волны, рассыпаясь на блестящие брызги, накатываются на песок, ставить палатку и приводить туда женщин, — сотню, если понадобится. Затем раздевать каждую и смотреть, как ее белизна отражается на фоне синего моря, пока не удастся найти одну — с телом Фрины, созданной в мечте.
— Ах, как трудно, — вздохнул Реновалес. — Поверь мне — это очень и очень непросто. Сколько трудностей пришлось бы преодолевать!..
Котонер кивнул с пониманием.
— А ко всему прочему еще и жена маэстро, — сказал он, понизив голос и робко оглянувшись на дверь. — Вряд ли Хосефина будет в восторге, когда узнает об этой картине и о толпе натурщиц, которые для нее нужны.
Маэстро опустил голову.
— Если бы ты только знал, Пепе! Если бы ты видел, что мне приходится терпеть!..