Обнаженная Япония
Шрифт:
Известный европейский японовед и пропагандист японской культуры и японского духа, оставшийся жить в Японии и умерший там, Лафкадио Хёрн писал о такой грустной стороне трагической любви: «Любовь с первого взгляда реже встречается в Японии, чем на Западе, частично из-за особенностей общественных отношений на Востоке, а частично из-за того, что очень много грустных моментов избегаются ранним браком, устроенным родителями. С другой стороны, самоубийства от любви достаточно часты, однако их особенность в том, что они почти всегда двойные. Более того, в подавляющем большинстве случаев их следует считать результатом неверно выстроенных отношений. Тем не менее есть исключения, выделяющиеся своей храбростью и честностью; обычно такое происходит в крестьянских районах. Любовь в такой трагедии может возникнуть совершенно внезапно из самых невинных и естественных отношений между мальчиком и девочкой или может начаться еще в детстве с жертв. Однако даже тогда сохраняется весьма определенная разница между западным двойным самоубийством из-за любви и японским дзёси. Восточное самоубийство не есть результат слепого, мгновенного решения избавиться от боли. Оно не только холодное и методичное, оно сакраментальное. Собственно, это — брак, свидетельством которого является смерть. Они дают друг другу обет любви в присутствии богов, пишут прощальные письма и умирают.
Никакой обет не может быть более глубоким и священным, чем этот. Поэтому, если случится, что посредством какого-то внезапного внешнего вмешательства, или усилиями медицины, один из них оказывается выхвачен из объятий смерти, он становится связанным самыми серьезными обязательствами любви и чести, требующими от него уйти из этой жизни при малейшей представившейся возможности. Разумеется, если спасают обоих, все может закончиться хорошо. Однако лучше совершить любое жесточайшее преступление, караемое пятьюдесятью годами заключения, чем стать человеком, который, поклявшись умереть с девушкой, отправил ее в Светлую Землю одну. Женщину, уклонившуюся от исполнения своей клятвы, могут частично простить, однако мужчина, выживший в дзёси из-за внешнего вмешательства и позволивший себе продолжить жить далее, не повторяя попытки, до конца своих дней будет считаться предателем, убийцей, животным трусом и позором для всей человеческой природы» [65] .
65
Де Волан Г. В стране Восходящего солнца // Книга Японских обыкновений.
Современные европейцы и американцы хорошо знают, что такое синдзю, по знаменитой пьесе японского драматурга XVII—XVIИ веков Тикамацу Мондзаэмон «Самоубийство влюбленных в Сонэдзаки» — очень популярному сочинению в Японии со времени своего появления в начале XVIII века и до наших дней. В ее основу положена реальная история самурая и проститутки, покончивших с собой в квартале Сонэдзаки. При этом самоубийство могло совершаться как сугубо «самурайским способом», то есть мечом (для мужчин путем рассекания живота — харакири, для женщин — разрезания горла), так и «общегражданским» способом. Чаще всего влюбленные прыгали вниз с моста или какого-нибудь обрыва — на камни или в воду. Особенно романтичным считалось падение в кратер священной горы Фудзи или какого-нибудь другого вулкана, но и на обычное синдзю, например на прыжок с нынешней туристической Мекки, великолепной террасы храма Киёмидзу в Киото, японцы всегда смотрели с большим уважением и даже пиететом. Не случайно консультировавшийся с японистами советский писатель Валентин Пикуль оборвал жизнь своих героев в романе «Три возраста Окини-сан» именно броском со скалы в бушующее море. Можно сказать, что культ жертвенного самоубийства уже был в это время неразрывно связан с духом японского народа, в том числе и японских женщин. Крупнейший японский пропагандист конца XIX века доктор Нитобэ Инадзо, автор книги «Бусидо, дух Японии», в главе «Воспитание и положение женщины» одобрял готовность самурайских жен и дочерей к смерти: «Девушкам, достигшим поры расцвета женственности, дарили кинжалы (кай-кэн, карманные ножи), которые можно было бы направить в грудь нападавшему или, если иного выхода не было, — в собственное сердце. Последнее случалось достаточно часто, и все же я не могу жестоко осуждать это. Даже христианская совесть, с ее отвращением к самоуничтожению, не относится к таким вещам сурово, принимая во внимание случаи самоубийства Пелагии и Доминины, канонизированных за свою чистоту и святость. Когда целомудрие японской Виргинии подвергалось опасности, она не дожидалась, пока в ход пойдет кинжал отца, — на ее груди всегда покоилось собственное оружие. Не найти способа совершить самоубийство было для нее позором. К примеру, несмотря на скудные познания в анатомии, она должна была точно знать то место, где следует перерезать горло; она должна была знать также, как именно нужно перевязывать нижние конечности поясом, чтобы, независимо от силы предсмертной агонии, ее тело предстало перед глазами посторонних в предельной скромности, с надлежащим образом подобранными ногами.
...Молодая женщина, оказавшаяся в заточении и под угрозой насилия со стороны грубых солдат, заявила, что предоставит себя их удовольствию, если ей позволят написать пару строк своим сестрам, которых война рассеяла по разным частям страны. Когда послание были завершено, она подбежала к ближайшему колодцу и спасла свою честь, утопившись» [66] .
По меткому замечанию А. Н.Фесюна, доктора Нитобэ Инадзо можно упрекнуть только в недооценке знаний анатомии со стороны японских куртизанок. В остальном же все верно — при распространенном культе самоубийств и трепетном отношении к ним со стороны общества в них только и мог видеться средневековым беглянкам из «островного рая» Ёсивары единственный выход из «мира страданий» — кугай.
66
Нитобэ И. Бусидо. — К.: София, 1997. — С. 85.
Впрочем, находились и те, кому удавалось бежать, часто в одиночку, из этого мира, но что ждало этих девушек дальше? Безрадостная старость для тех, кому удалось до этой старости дожить, неприятная и тяжелая работа в качестве «женщины тьмы» — проститутки низшего ранга, «уличной», а потом, как писал Ихара Сайкаку:
Одинокая старуха
возвращается в столицу
и, сделавшись монахиней,
рассказывает юношам
греховную повесть своей жизни [67] .
67
Цит. по: Ихара Сайкаку. История любовных похождений одинокой женщины.
Жизнь за решеткой оказывалась непроста и противоречива, наполнена мечтами и надеждами, разочарованиями и горестями. В конце концов те, о ком совсем недавно в народе пели завистливые стихи и песни, воспевая красоту и утонченность манер, становились «непригляднейшими существами» и слагали песни сами о себе:
Хороши порой осенней пурпурные склоны,
где сквозь дымку на закате
проступают клены.
Радуга мостом прозрачным
тянется за горы,
и спешит к мосту добраться
молодая дзёро.
Поздние побеги риса
полегли под градом.
Сотрясают ураганы
мыс Касивадзаки...
Долго ль тешиться сравненьем
цветов запоздалых?
Долго ли с Восточным краем
сравнивать столицу?
Я в скитаньях бесконечных
до смерти устала.
Ах, куда бы мне прибиться,
где остановиться?
Та, что украшеньем Тика
столько лет считалась,
ныне странствует по свету
перекати-полем,
позабыта, одинока —
как судьба жестока!
Вот бреду неверным шагом
к придорожной чайной.
«Эй, ворота отворите,
странницу впустите!
На минутку подойдите,
в оконце взгляните!..»
Прибежал на зов хозяин,
халат поправляет.
Видит, что явилась дзёро —
сразу уговоры...
С ним ли на ночлег остаться,
с жизнью ли расстаться?
Может, лучше заколоться,
чем ему отдаться?
Ах, не знаю, то ль заплакать,
то ли рассмеяться... [68]
68
Пер. А. А. Долина.
На рубеже эпох
В середине XX века Япония, прежде строго-настрого закрытая для иностранцев, наконец-то распахнула свои двери для европейско-американской цивилизации. Вряд ли японская сексуальная культура испытывала до этого столь же серьезные потрясения. Знакомство японцев с европейским сексом стало для них тяжелым ударом, обернулось психологическим кризисом, продолжающимся по сей день. Для европейцев же одной из тщательно замалчиваемых, но оттого не менее значительных черт образа Японии стала «женская Япония» с ее гейшами, «временными женами» и, конечно, с Ёсиварой. Как ни парадоксально, но разлагающейся, умирающей, чтобы возродиться в новом качестве, Ёсиварой.
Свой конец японская столица секса встретила не в одиночестве. В одном только Токио (такое название получил Эдо после 1868 года) помимо Ёсивары, как говорится, во все лопатки трудились еще несколько «веселых кварталов»: Синагава, Синдзюку и другие. В прибрежном районе Фука-гава по-прежнему процветали лодочные домики «фунаядо», проститутки из которых в подражание мужчинам-артистам кабуки и для привлечения самураев-бисексуалов носили широкоплечие накидки хаори. Однако с развитием нового, капиталистического стиля жизни кварталам увеселений пришлось потесниться, уступая место более насущным потребностям с энтузиазмом взявшейся за новую жизнь Японии. В страну, прежде всего в Токио, начали приезжать иностранцы. Сперва немного, со страхом и любопытством, а со временем — широким потоком специалистов различных областей науки, техники, образования, военного дела. Те из них, кто уже слышал что-то о Японии, не могли не знать о загадочной Ёсиваре. Слухи эти облекались в таинственную и романтическую форму — под стать сочинениям придворных дам X века, но в дополнение к таким письменным «свидетельствам», как «Мадам Хризантема» или «Мадам Слива» популярных авторов типа Пьера Лоти, существовали устные рассказы моряков, столкнувшихся с непонятным отношением к любви со стороны портовых девушек Йокогамы и Нагасаки, и совсем уж загадочные и будоражащие воображения повествования первых «хэнна гайд-зинов» — «странных иностранцев», вроде Лафкадио Хёрна, осевших в Японии и много знавших о Ёсиваре. К концу XX века в Европе уже рассказали бывшим соотечественникам об особом взгляде японцев на мир, о дзэн-буддизме, бусидо и различных «джитсу» [69] — искусствах, в которых японцы оказались непревзойденными и загадочными мастерами. Странное отношение к сексу, в котором иностранцы сразу отметили особый японский подход — строгую регламентацию отношений, наличие непостижимой для них внутренней иерархии куртизанок и соответственно гостей, специфический даже для японцев язык кварталов, устоявшиеся приемы любовных игр, включая и описание пресловутых 48 поз, виртуозное владение своим мастерством японских профессионалок — подсознательно относило японский интим к разряду многочисленных и непонятных японских искусств. Сто лет спустя это умело обыграл в своем романе «Алмазная колесница» Борис Акунин, написавший о «женском искусстве» — «дзё-дзюцу», — которое вполне имело право на существование, но которого на самом деле не существовало.
69
От яп. дзюцу— искусство, мастерство. Например, сё-дзюцу — искусство каллиграфии.