Обновленная земля

Герцль Теодор

– Я думаю! – проговорил Кингскурт бросив презрительный взгляд в соседнюю ложу.

Занавес взвился. На сцене, изображавшей площадь в Смирне, волновалась толпа, и новоявленный пророк убеждал в чем-то речитативом окружавших его последователей. Кингскурт спросил у своей соседки, Мириам, объяснений насчет героев оперы.

И девушка шопотом ответила:

– Этот Саббатай Цви был лже-пророк, появившийся в Турции в начале семнадцатого столетия. Он увлек своим учением восточных евреев, но позднее сам отпал от еврейства и позорно окончил свою жизнь.

– Словом, – добавил Кингскурт, – был отъявленный негодяй. Самый подходящий для оперы сюжет!

Сцена изображала площадь

перед смирнской синогогой. Партия возмущенных против Саббатая раввинов хором пела что-то свирепое, после чего лже-пророк со своими приверженцами сочли нужным ретироваться. Молодая девушка, увлеченная Саббатаем, отважилась выступить против возбужденной толпы с предлинной арией. Тогда ярость толпы обратилась против защитницы, и без вмешательства вернувшегося кстати лже-пророка ей, вероятно, пришлось бы очень плохо. Обаяние силы, таившейся в личности Саббатая, действовало и на врагов его. Самые ожесточенные противники робко отступали назад, когда он выводил свои фиоритуры. Девушка бросилась к его ногам. Он нежно поднял ее и, назло всем врагам, великолепно пропел с нею дуэт. А затем последовал эффектный финал: раввины предали Саббатая анафеме, и пророк заявил, что после такого аффронта и он и его друзья покинут Смирну. Молодая девушка стала его умолять взять ее с собой, она желает быть там, где он, и разделять с ним невзгоды жизни. И на этом занавес опустился.

В антракт в ложе Литвака болтали о героях оперы, расцвеченных авторской фантазией.

– А этот плут чего-нибудь добьется, – сказал Кингскурт. – Многообещающий господин!

Сара заметила:

– В начале своей деятельности это был, кажется, искренний мечтатель. Его испортил успех.

– Но удивительно то, – сказал Фридрих, – что такие авантюристы могли возбуждать доверие.

Давид ответил:

– Мне кажется, в этом – глубокий смысл. Народ верил не тому, что они говорили; они говорили то, чему верил народ. Они являлись навстречу тоскливой мечте. Или, вернее, их порождала тоска. Да. Тоска создает пророков. Представьте себе, что это было за темное, жалкое время, когда такие Саббатаи могли увлекать толпу. Наш народ не жил еще тогда сознательной жизнью, и такие личности поражали его воображение. Позднее, уже в конце девятнадцатого столетия, когда все остальные народы достигли облагораживающего самосознания, и наш народ пришел, наконец, к сознанию, что спасения он может ждать не от чудотворцев, а от собственных духовных сил. Не один какой-нибудь человек, но пробужденная сильная народная индивидуальность должна подготовить великое дело освобождения. И фанатичные евреи приняли, наконец, что в таких взглядах нет ничего противного религии. Gesta Dei per Francos – говорили когда-то французы. Деяния Господа да совершатся чрез евреев! – говорят истинно благочестивые евреи, которых пристрастные раввины не сбили еще с толку. Зачем людям знать, какими орудиями угодно пользоваться Господу для своих неисповедимых целей? Так разсуждали благочестивые евреи, когда решили посвятить себя национальному делу. И таким образом вновь воспрянул еврейский народ.

– Браво – проговорил Кингскурт. В то же мгновенье кто-то постучался в ложу. На отклик Давида, дверь осторожно приоткрылась и в ложу как-то бочком вошел господин во фраке, с седой бородой я заискивающей улыбкой на лице. Это был тот самый, которого Фридрих видел в первый день приезда, подле пристани, Шифман из кафе на Альзергрунде.

– Простите меня за смелость. – извинился он перед Литваком. – Я увидел снизу одного старого знакомого. Не знаю, помнит ли еще меня доктор.

– Конечно, Шифман, конечно, –ск азал Фридрих, улыбаясь, и протянул ему руку.

– Но это удивительно, честное слово,

это прямо удивительно! Так вы, значит, не умерли?

– Как видите. А вы тотчас узнали меня?

– Нет, честное слово, нет. Мне кто-то пришел на помощь. Одна дама, которую вы когда-то хорошо знали. Угадайте кто? – он многозначительно улыбнулся. Фридрих застыл от испуга. Он внезапно понял, кто его узнал, но не решался произнести ее имя.

– Ну? Вы не можете угадать, доктор! Вы забыли своих старых друзей и приятельниц?

Фридрих холодно ответил:

– У меня здесь, кажется, нет друзей, кроме семьи Литвака.

– Ее имя Эрнестина! – подсказал ему Шифман, лукаво улыбаясь.

– Как? Фрейлейн Леффлер?

– Нет, фрау Вейнбергер. Неужели вы забыли? Вы, ведь, были на помолвке? И я видел вас тогда последний раз. После этого вечера вы исчезли.

– Да, да, припоминаю. И фрейлейн… фрау Вейнбергер тоже здесь живет?

– Конечно! Она сидит внизу, рядом со мной. Я вам покажу ее…

Он наклонился над самым ухом Фридриха и заговорил шопотом:

Между нами говоря, ей не очень-то хорошо живется. Ее муж, Вейнбергер, неудачник. В Брюнне ои обанкротился, потом занимался в Вене агентурой и, наконец, приехал сюда, но ему и здесь не везет. Если бы я не принял участия в них, им солоно пришлось бы. А ведь, она, как вам известно, привыкла к шелковым платьям, к ложам, к балам. Ну а теперь, если бы я не доставал ей от времени до времени билетов, она сидела бы дома и хандрила вечно. Времена меняются.

Фридриху надоела эта болтовня и он хотел как-нибудь прекратить излияние Шифмана.

– Я буду очень рад, – сказал он – видеть Эрнестину. Где она сидит?

– В предпоследнем ряду, с краю. Если вы наклонитесь немного, вы увидите ее. Впрочем, я сейчас сяду на свое место. Подле меня сидит ее дочь, потом она… Я очень рад, доктор, встрече с вами, Надеюсь, вы останетесь у нас? Во всяком случае, на некоторое время?

– Не знаю, Шифман. Это зависит от разных обстоятельств.

– Прекрасно, прекрасно! Если пожелаете видеть меня, окажите мне только два слова по телефону. Честь имею кланяться…

И он с почтительными заискивающими поклонами скользнул в полуоткрытую дверь.

– Ни малейшего желания не имею видеть его вторично, – тихо сказал Кингскурт Фридриxу, который только пожал плечами в ответ.

Начался второй акт. Саббатай находился уже в Египте. Сцена изображала великолепный праздник с пением и танцами. Но Фридрих почти ничего не видел и не слышал. Старые мечты вновь вспыхнули в нем. Там, подле Шифмана сидела она Но как странно! Не сон ли это? Та же странная, тонкая фигура, те же милые нежные черты! Это была та же Эрнестина Леффлер, которую он знал двадцать лет тому назад? Неужели двадцать лет прошли бесследно для нее?.. Но в то же мгновенье он понял свою ошибку. Эта молодая девушка была дочь Эрнестины. А фрау Вейнбергер была сидевшая с ней рядом полная поблекшая дама, в пестром безвкусном наряде. Она смотрела наверх и, когда Фридрих поклонился ей, дружески закивала головой и улыбалась ему.

В этот миг что-то нежное и дорогое, жившее в нем целых двадцать лет, разбилось и разсеялось, как пыль. В своем одиночестве, на далеком острове он часто с грустью думал об Эрнестине. Злобная тоска вскоре сменилась чувством тихой печали, и в последние годы его любовь рисовалась ему в затуманенных временем мягких розовых тонах. Но, когда он мечтал об Эрнестине, он представлял ее себе такой, какой он ее знал и любил. И, увидев внезапно яркие следы прожитых двадцати лет, он поразился и не мог прийти в себя от неприятного изумления. Он чувствовал и стыд и облегчение. И он мог терзаться двадцать лет из-за этой женщины!….