Оборотень
Шрифт:
Они будут обязаны выполнять самую грязную работу, от которой даже обыкновенный «чертила» воротит рожу, и вынос параши из камер для них станет так же привычен, как утренний обход начальства. Им не положено будет пить чифирь, к которому каждый из них привык настолько, что не представлял себе тюремного бытия без этого горького напитка; именно прожженный чай позволял им хоть ненадолго позабыть оставленную волю. «Петушне» не положено будет участвовать в дележе посылок, а самый большой подарок, который они будут получать от осужденных, так это окурок «Примы», презрительно брошенный к ним под ноги.
Самое плохое заключалось в том, что тюрьма уже отторгла от себя триста восемьдесят пятую камеру, и по утрам из соседних хат раздавались задиристые голоса:
– Запомоенным из триста восемьдесят пятой наш пламенный привет!
Эти крики были голосами Тюрьмы, а они что глас Божий, и тут они ничего не могли сделать, ни ответить, ни возразить.
«Мужики» не препирались, молча проглатывали обиду и терпеливо дожидались, когда из Североуральской колонии прибудет ответная малява от Бирюка.
К смерти Керосина тюремная администрация отнеслась равнодушно, – дескать, с кем не бывает… «Следаки» для приличия поспрашивали жильцов камеры и, натолкнувшись на единодушное молчание, скоро отступили. В свидетельстве о смерти было записано: «Острая асфиксия».
Малява от Бирюка пришла на третий день. Она мгновенно отменила приговор Мякиша, вытащив жильцов триста восемьдесят пятой камеры из разряда отвергнутых. Теперь уже никто по утрам не орал на них, а в тюремном дворике «мужики» по-дружески делились со вчерашними запомоенными драгоценными окурками.
– Так, значит, Бирюк повелел столы отскоблить? – поинтересовался у Луки степенный мужик сорока пяти лет, которого все знали здесь как Петряка.
Оба они были матерыми зеками и, в отличие от первоходок, никогда не отказывались от прогулок и предпочитали накручивать километры в узком тюремном дворике. Во время прогулки можно было растрясти и размять застаревший остеохондроз. Лука затянулся окурком. Никогда никотин не казался ему таким вкусным: как вдохнул сизый дым, так и прочистил легкие до самых кишок. «Если такая радость содержится и в кокаине, то можно понять и тех, кто глотает дурь», – улыбнулся Лука собственным мыслям.
– Точно! – охотно кивнул он. – Мы не то что столы – шконки отскребли.
Лицо Луки расползлось в довольной улыбке: теперь он напоминал добренького деда, вышедшего во двор, чтобы вволю наглотаться свежего осеннего воздуха.
– Сразу видно, что Бирюк из настоящих паханов, мужика в обиду не даст!
– И то верно, – согласился Петряк. – На мужиках вся зона держится.
Кто лес валит? Мужик! Кто в цехах работает? Опять мужик! Мужиков напрасно обижать нельзя. Если гайки начнут закручивать, так они такой бунт могут поднять, что не только администрации, ворам станет тошно. Вот так-то! А вы молодцы, не спасовали! Мякиш – такая гадина, он отца родного в запомоенные бы запихнул!
Лука счастливо улыбался. Теперь даже непогожие осенние сумерки он воспринимал как весенние дни. Подумать только, еще вчера ему казалось, что он навсегда влился в касту запомоенных, а уже сегодня один из самых уважаемых людей тюрьмы угостил его папиросой!
– Приходилось мне с Мякишем дело иметь! Пес он неблагодарный, – охотно поддержал Петряка Лука. Он почти заглядывал вору в лицо, и если бы Лука предложил облобызать его сапоги, то тот не посмел бы отказаться. – Золотишко однажды я переправлял с его подачи. Хочу сказать, что если бы я был более доверчив, то следующего срока мне бы не видать. Ха-ха-ха!
– А ты остряк. Лука!
– На том стоим!
– Я у тебя вот что хочу спросить, сколько лет ты нашей тюрьме-матери отдал?
– Семь ходок за плечами. Где только не чалился. В этом году двадцарик намотаю. Юбилей! Так что приглашаю. – И Лука снова непринужденно расхохотался. И вдруг подумал о том, что окажись в «петушиной стае», то вряд ли сумел бы сейчас смеяться.
– А я не отказываюсь, – серьезно отозвался Петряк. – Срок у тебя для настоящего авторитета весьма приличный. И сам ты еще крепкий. С начальником тюрьмы мы приятельствуем, так вот я ему шепну, чтобы он тебя в нашу хату перевел. На Камчатке жить будешь, старина!
Такого предложения Лука не ожидал, аж дух захватило. Сидеть на Камчатке означало попасть в высший воровской совет тюрьмы, от воли которого зависела не только судьба осужденных, но отчасти и благополучие начальника исправительного учреждения. Кроме того, ни для кого не было секретом, что на стол авторитетам жратву таскают прямо с базара. Достаточно у них и выпивки.
Подумав о водке, Лука мечтательно проглотил слюну.
– Вас же пятеро в камере, так это что…, шестым?
– Ты вместо Фили будешь, его возвращают в Тюмень. Следаки на него что-то крупное откопали, скорее всего, срок добавят.
Небо, голубое еще минуту назад, стало беспросветно серым. Заморосил дождь. Мелкий, частый. Петряк остановился, поднял воротник и недовольно проворчал:
– Прорвало, теперь до самой зимы будет такая сырость. Я вот что у тебя хотел спросить, Лука, неужели это правда, что ты замочил Керосина?
Он был из тех настырных людей, которые смогли бы расколоть даже мертвеца.
Лука немного помолчал, а потом признался:
– Правда, Петряк.
Тот улыбнулся, сверкнув золотыми коронками, и отвечал дружески:
– А ты молоток, Лука. Хотя, чего не сделаешь, когда припрет по-настоящему.
И Лука по хитроватой физиономии Петряка догадался, что от него невозможно утаить ни один тюремный секрет. СИЗО для вора такой же родной дом, как для медведя дремучий лес.
– Вот и здесь приперло.
– Эй, начальник, в камеру хочу! Или ты меня простудить решил? Так не рассчитывай, раньше положенного срока все равно не сдохну, – заорал Петряк в зарешеченное небо, где по толстым прутьям вышагивал с автоматом в руках плотный сержант. У охранника заканчивался второй год службы, и он видел себя уже на мягком душистом сеновале в компании самых симпатичных колхозных девчат.