Оборотень
Шрифт:
Друзья считали, будто Эрлинг страдает маниакально-депрессивным психозом, так они называли это состояние. Сам же Эрлинг уже давно перестал интересоваться, кто чем страдает, в том числе и он сам. Год от года жизнь казалась ему все более непостижимой, в ней появлялись новые страшные тайны. Может ли человек приблизиться к ее раскаленному ядру, если он уже давно идет по другой дороге? Можно ли до конца понять безумца? Кто-то описал душевную болезнь, при которой страдающему ею человеку все кажется нереальным, но не слишком ли поверхностно такое определение? Может, человек, который испытывает страх оттого, что попал в нереальный мир, напротив, приближается к воротам истинной реальности? Тот, кто живет, должен видеть, не будешь жить, не будешь и видеть.
Я был свидетелем появления первого самолета и искусственных лун, но никогда не считал, что с появлением рукотворных птиц и лун человек приблизился к реальности.
Я сижу в кафе и знаю, что вместе со мной сидят двое моих друзей. Мы беседуем, но мысли каждого из нас движутся
Вера разгладила какую-то бумажку, лежавшую на столе.
— Что за черт? — проговорила она с полным ртом. — У нашего Эрлинга появилась мания величия. — И она стала читать, давясь от смеха: — В начале Я, с большой буквы, сотворил небо и землю, и земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Мой, оба слова с большой буквы, носился над водою. Я, с большой буквы — но тут хотя бы после точки, — поостерегся сказать да будет свет, потому что тогда кто-нибудь смог бы увидеть Меня, с большой буквы… Это что, начало новой книги?
— Нет, это своеобразная мания величия, — сказал Эрлинг, а Яспер принялся изучать написанное, чтобы составить о нем собственное мнение после сбивчивого чтения Веры. — Сперва я сидел и делал вид, будто читаю газету, чтобы выглядеть занятым. Потом понял, что одной газетой не спасешься, и начал писать. Я устал, был раздражен и в своей мании величия хотел сам решить, кому я разрешу сесть за мой столик. Когда вы пришли, я скомкал этот листок.
— Какой скучный комплимент, — сказал Яспер и выпил коньяк.
Вера взглянула на часы:
— Мне пора к детям. Где ты остановился, Эрлинг?
— Пока нигде. В гостиницах не было свободных мест, но я что-нибудь придумаю.
— Ты не против, если я возьму машину? — спросила Вера у Яспера. — Тогда вы с Эрлингом сможете посидеть здесь еще, а потом приедете домой на такси, к тому времени дети уже угомонятся.
— Я понимаю, ты хочешь убить сразу двух зайцев, — засмеялся Яспер. — Первый заяц — я выпил несколько рюмок и не должен вести машину, а второй — Эрлинг останется у нас ночевать. Я не ошибся?
Когда Вера ушла, Яспер спросил у Эрлинга, правда ли, что тот много лет назад случайно наступил на край свисавшей доски и, подкинутый ею, пролетел несколько метров по воздуху и упал в кузов грузовика, наполненный каким-то мусором? Эрлинг подтвердил, что такой символический случай действительно имел место. Это произошло на строительной площадке, куда он забрел по естественной надобности. В следующий раз он предпочтет открыто оскорбить такое мудреное понятие, как общественная стыдливость.
Яспер в задумчивости потягивал пиво с коньяком.
— Такое могло случиться только с тобой, — наконец сказал он. — Неужели и в самом деле есть люди, над которыми духи-нсмешники могут так потешаться?
— Что-то в этом роде, — согласился Эрлинг. — Это стало частью моей жизни. В детстве я этого не учитывал и потому всегда попадал впросак. И всегда неожиданно. Теперь-то я давно подготовлен к тому, что в любую минуту может случиться все что угодно. Что-нибудь смешное. Или глупое. Я тебе не рассказывал, как у меня в Стокгольме исчезло ведро? Я снял себе маленькую квартиру. Она долго стояла пустая, и там накопилось много пыли. Я пошел в магазин, купил швабру, тряпку и ведро, делать мне все равно было нечего. И начал мыть пол. Когда половина квартиры была вымыта, я обернулся, чтобы сполоснуть и выжать тряпку, но ведра на месте не оказалось. Комната была пустая — только я и ведро. Ну и еще швабра с тряпкой. Они не исчезли. Я огляделся. Ведра не было. Я обошел все комнаты. Пусто. Входная дверь была заперта изнутри. Черного хода в квартире не было. Окна были закрыты, на улице было холодно, к тому же квартира находилась на третьем этаже. Я осмотрел стенные шкафы. Ведра не было нигде. Я так и не нашел его. В конце концов, за неимением никого другого, я заподозрил, что сам виноват в его исчезновении. Я спустился в магазин и сказал, что забыл взять чек, а он необходим, чтобы мне вернули деньги за мои покупки. Это был сущий пустяк, но я так нервничал, что счел нужным объяснить продавцу свою просьбу. Пожалуйста, конечно, и он выписал счет на одну тряпку для пола, одну швабру и одно ведро. Я вернулся в квартиру. Ведра там не было, я вообще не видел его с тех пор. Второго ведра я покупать не стал.
Яспер поперхнулся пивом и привлек к себе внимание соседних столиков, наконец он выдавил с трудом:
— У меня на фабрике стоит несколько тысяч готовых ведер. Я не взял бы тебя к нам на работу. Впрочем, взял бы, если б ты сумел заставить исчезнуть все ведра, что мы продали и поставили нашим покупателям. Жаль, ты, наверное, не помнишь, как это делается.
— Мне не нравится, что ты смеешься, — сказал Эрлинг. — Тебе смешно, потому что это было какое-то жалкое ведро. Но если б вместо ведра было что-нибудь ценное или, к примеру, ребенок, ты бы уже не смеялся. С тех пор прошло пятнадцать лет, но я так и не понимаю, что же тогда случилось. Правду говорить опасно. Если бы я сказал, что пропал венок из роз, никто не нашел бы в этом ничего смешного, а рассказ был бы близок к истине. Просто злой дух захотел помучить меня и утащил именно ведро, правда, ничего другого в квартире и не было. Не знаю,
Яспер приготовился о чем-то спросить, и Эрлинг снова насторожился, однако вопрос Яспера не встревожил его.
— Ты хорошо знаешь Нину Блакер? — спросил Яспер.
— Нину Блакер? Хорошо ли я ее знаю? Хорошо, потому что не знаю вообще. Она тоже рассказывает всякие истории?
— Предположим. Но не прямо, а намеками, что гораздо хуже.
— Можешь не продолжать, мне уже ясно, на что она намекает, но этого никогда не было и не будет.
— Если обе стороны утверждают каждая свое, люди сами решают, чему им верить, и часто выбирают не самое невинное объяснение.
— Вы все прекрасно знаете, что никакими историями и намеками меня не проймешь. К ним у меня иммунитет, как у каменной стены, они не могут мне повредить. Вот ты можешь пострадать из-за сплетен, они могут повредить твоей работе. И это проклятье ты разделяешь со многими, чтобы не сказать — с большинством. Поэтому вам трудно понять, что любые сплетни о таких людях, как я, приводят к противоположному результату. Какими бы они ни были, глупыми, злобными или враждебными, они лишь помогают созданию «интересного» образа писателя, однако бывает, что сам писатель годами даже не знает об этом образе. Одна женщина, которая питает ко мне искреннюю ненависть, вот уже много лет выступает одним из моих лучших импресарио. Это неприятно, но мне это говорит лишь о человеке, который никогда не станет свободным, а остатки былого уважения заставляют меня жалеть ее. Со временем понимаешь, из чего можно извлечь пользу, и я обращаю в свою пользу все, чего вы так боитесь. Вспомни, в Америке не гнушаются никакой славой, там платят за нее, молят о ней, продаются ради нее, а мне все это дается бесплатно, без малейших усилий с моей стороны. Я потратил годы жизни, пытаясь защитить себя и перед друзьями, и перед общественностью, пока не понял, что только подливаю масла в огонь. Теперь я успокаиваю себя мыслью, что весь этот вонючий дым рассеется, как только я умру.
В ресторане было уже полно обедающих. Время от времени Эрлинг скользил взглядом по залу, но, увидев кого-нибудь из знакомых, тут же отводил глаза.
— На самом деле я вам завидую, — сказал он. — Хотя мне хотелось бы назвать это по-другому.
Яспер с удивлением повернулся к нему и засмеялся:
— Что я слышу? Кто из нас кому завидует, если вообще мы завидуем друг другу? Я просто хотел уточнить кое-какие детали твоей биографии, потому что, мне кажется, они могут причинить кое-кому вред. Кое-какие детали, и ничего больше. Но если бы я и стал кому-то завидовать, то только тебе. Я могу с ходу перечислить множество преимуществ, какие ты имеешь перед нами. Прежде всего — твой дар, позволяющий тебе не карабкаться вверх по той лестнице, где каждый старается спихнуть другого вниз. Неужели ты и в самом деле веришь моей маске, которую я вынужден носить, чтобы сохранить свое положение? Разве ты не живешь в мире, где нет конкуренции? Разве ты не сам его выбрал? Разве ты не можешь в любой день поехать в любое другое место? Разве ты не достиг большего, чем мечтал? Разве тебе не безразлично, кто какой пост займет в Государственном совете? Разве ты не живешь в счастливом неведении о том, кто стал членом муниципального совета, а кто выбыл оттуда, и разве тебе надо предпринимать в связи с этим разные хитрые ходы? Разве тебе неизвестно, что никто не может занять твое место и что самому тебе не нужно чужое? Разве ты не можешь позволить себе роскошь желать всем тех благ, какие они могут и хотят получить, потому что при этом сам ты ничего не лишишься? Разве ты не любимец богов, подаривших тебе профессию, которая не заставляет тебя желать ужесточения некоторых законов или, насколько позволяет мораль, причинять ближним неприятности в деловой сфере? Разве тебе приходилось разорять и выбрасывать на улицу кого-нибудь, кого и так преследуют несчастья? Разве ты не счастливчик, потому что ничто не заставит тебя появиться с милой улыбкой в доме твоих недругов или принять их у себя тогда, когда тебе хочется послать их к черту? Разве ты не можешь позволить себе выпивать и говорить о своих делах только с тем, с кем тебе хочется? Разве свобода твоих действий ограничивается чем-либо, кроме уголовного кодекса, нарушение которого не принесет тебе ни малейшей выгоды? Ты даже не знаешь, что такое регулярная работа! Как давно ты выбросил к черту будильник? Никого на белом свете не согреет твой приход, и никто на белом свете не оплачет твой уход! Я уж не говорю о том, что ты выкинул после войны! Да разве бы тебе это удалось, если б судьба или Господь Бог не сунули тебе в руки твою охранную грамоту? Больше я ничего не скажу, хотя мог бы сказать еще очень многое, но, говоря о тебе, я говорю и о себе самом, а кому хочется выворачивать себя наизнанку больше, чем необходимо…