Оборотень
Шрифт:
— Войдите, Варфоломеев. Войдите и сядьте.
Старик Акинфиев сидел в кресле, спиной к входной двери, из-за высокой спинки был виден лишь его лысеющий затылок. Свет падал на стол, на фотографию Кати размером девять на двенадцать.
— Как вы сюда попали? — спросил Рыбаков и спрятал пистолет.
— Так же, как вы попадали в дома своих жертв, —
Рыбаков-Варфоломеев сел на диван. Он слышал, как пульсирует кровь в голове, а больше — ничего: ни тиканья настольных часов, ни шума машин за окном.
— Я всегда знал, что вы хороший следователь, — промолвил Убийца.
Акинфиеву не хотелось говорить ни о чем. Никаких доказательств у него не было, и он это прекрасно понимал. А посему его последнее дело будет либо причислено к разряду «глухих висяков», либо прекращено в связи со смертью обвиняемого Кныхарева, против которого достаточно улик.
— Кныхарев был седьмым? — зачем-то спросил старик. Рыбаков кивнул.
Акинфиев подумал об Авдышеве-старшем. Напуганный фотографией Виктор наверняка рассказал ему о том, что случилось пять лет назад. Не этим ли объясняется та настойчивость, с которой Кирилл Николаевич требовал возобновления расследования? Знал, что племянник умер не своей смертью, но не мог сказать, оберегая Машу, память покойного и свою честь.
— В момент убийства повреждается генетический аппарат убийцы, — проговорил следователь. — Его потомки будут спиваться и рожать уродов.
Рыбаков горько усмехнулся, посмотрел на Катину фотокарточку.
— Мой сын не успел родиться на свет, — помолчав, ответил он. — Ему эта участь не грозит.
Еще лет пять назад Акинфиев не преминул бы напомнить, что существует такая вещь, как закон. Сейчас же он не смог бы даже выговорить это слово.
Закон безмолвствовал.
Его подданные расписались в бессилии.
Акинфиев встал, застегнул пальто на все пуговицы, поднял с пола портфель.
— А вы, Константин Евгеньевич? — сказал он и заставил себя посмотреть на Рыбакова. — Вы не сопьетесь?
Назавтра Акинфиев готовился передавать дела старшему следователю Зуброву. Он понимал, что из больницы уже не вернется. В голове его роилась тысяча вопросов, на которые не было ответов.
«Бог рассудит, — уговаривал себя Акинфиев, — хоть он и запаздывает иногда. Его Суд — Высший, и если он праведный, Сатана непременно будет повержен. А мне пора. Я достаточно помогал Всевышнему в качестве присяжного. Теперь — пора».
Он взял листок и стал прикидывать, хватит ли у него кальвадоса, чтобы устроить всей прокуратуре прощальный банкет.
Нерешительный стук в дверь прервал подсчеты. В кабинет вошла бледная, забитая женщина лет тридцати, одетая с чисто провинциальной претенциозностью.
— Здравствуйте. Мне нужен следователь Акинфиев, — робко промолвила незнакомка.
— Проходите. Слушаю вас.
Женщина присела на краешек ближайшего к двери стула.
— Моя фамилия— Кобылкина, — отрекомендовалась она, теребя в руках уголок платка. — Мне велел прийти к вам уполномоченный Рыбаков.
Акинфиев насторожился.
— Он велел передать вам: «Центральный аэровокзал. Рейс три-ноль-три-один. Билет Ка-девятьсот шестьдесят семь».
— Когда велел? — спросил следователь и потянулся к своей реликтовой авторучке.
— Вчера утром. Сказал, чтобы я позвонила ему до двенадцати сегодняшнего дня и, если он не снимет трубку, нашла вас.
— Повторите, что он сказал?
Кобылкина повторила. Акинфиев торопливо записал цифры на листке настольного календаря.
— Вы звонили ему?
— Да. В восемь, в десять, в одиннадцать и в двенадцать… Следователь набрал домашний номер Рыбакова.
В трубке раздавались длинные тревожные гудки.
— Он сказал, что меня собираются убить. И что помочь сможете только вы, — тихо произнесла женщина. — Помогите, пожалуйста…