Оборотень

В свободное время Шерлок Холмс играл на скрипке. Эркюль Пуаро ухаживал за своими роскошными усами, а комиссар Мегрэ курил трубку.

Недавно вернувшаяся к исполнению своих обязанностей начальника Московского уголовного розыска Александра Ивановна Романова, если ей удавалось приехать домой не затемно, занималась стиркой. Не то чтобы она особенно много стирала, просто чрезвычайно редко бывала дома.

А что делать? У нее не было дома ни миссис Хадсон, ни мадам

Вот и сегодня, пользуясь тем, что день выпал не очень суетный, Александра Ивановна завела старенькую «Эврику» и уже прополаскивала белое белье, пока машина крутила цветное.

Мысли перемежались, бытовые и служебные:

«Три дня без мокрухи, надолго ли… Черт, это что за пятно… чернила, что ли?..»

«Теперь, когда этот… вражий сын — наемный убийца в Москву пожаловал… Нет, ты смотри, никак не отходит…»

Романова отложила неотстиравшуюся блузку в сторону.

«Может быть, в «Белизне» отойдет… где это я приложилась… Его только нам тут не хватало.» Гастролер… А это уже можно развешивать… Не связан ли он с Кандалакшей, тем же поездом ехал… Турецкий думает… Первым делом завтра связаться с ним…»

Течение мыслей прервал телефонный звонок.

— Сволочи, даже постирать спокойно не дадут, — проворчала Александра Ивановна и, вытирая на ходу мокрые руки о фартук, подошла к телефону и сняла трубку. — Романова слушает, — устало сказала она. — Ну подожди, Федор, что с тобой? Что ты, в самом деле… Что, убили? Кого, ты сказал?!

Романова замолчала, вслушиваясь в то, что ей говорил ее первый заместитель, дежуривший сегодня по МУРу Федор Федорович Нелюбин.

— Кого? — переспросила она, и ее лоб прорезала глубокая морщина.

Федор Федорович что-то продолжал говорить, но Романова прервала его:

— Знаешь, Федор, без истерик. Начинаем работать. Короче: что удалось выяснить? Да? Смотри, чтобы оперы следы не затоптали.

Александра Ивановна повесила трубку. Машина перестала крутить белье, но Романовой было уже не до стирки.

— Накаркала. «Три дня без мокрухи»…

Романова вызвала машину. Набрала домашний номер Турецкого.

— Шура! Тут по телевизору…

— Саша, не до телевизора. Срочно ко мне. Извинись перед Ириной. Это, как ты сам понимаешь, не приказ, а просьба. Милиция прокуратуре приказывать не смеет, но тут такие дела…

Она повесила трубку не прощаясь и пошла надевать форму. Через минуту под окном послышался шум мотора подошедшей машины.

Первый раз его вызвали в деканат из-за дела о «Латышском братстве» 7 марта 1983 года. Он хорошо запомнил это число, потому что факультет готовился к вечеру в честь Женского дня.

Он шел по коридору, недоумевая, зачем это вдруг понадобился — хвостов и прогулов за ним не числилось, значит, опять хотели сплавить на него очередное поручение.

— Юрочка, — сказала ему секретарша, пожилая женщина в постоянно спадающих очках, — вам тут звонил один человек. — И все это почему-то тихо, почти шепотом, и на лице при этом то ли загадочность, то ли испуг. — Я записала для вас телефон, вот он, возьмите, его фамилия Иванов, он просит вас срочно позвонить. Звоните прямо сейчас, отсюда.

Вслед за листком бумаги, на котором был записан номер секретарша подвинула поближе к нему телефон.

Юрий взглянул на ничего не говорящую фамилию и спросил на всякий случай:

— А кто это?

— Звоните, звоните! — секретарша продолжала говорить загадочным полушепотом. — Так и скажите: «Мне товарища Иванова».

— Мы газету еще не кончили, — пожаловался Юрии, набирая номер. — Откуда хоть он?

Секретарша не успела ответить, потому что трубку сразу сняли и мужской голос четко, по-военному произнес:

— Дежурный слушает.

— Мне пожалуйста, товарища Иванова. — Юрий с неудовольствием отметил, как неуверенно, по-граждански звучит его собственный голос.

— Кто его спрашивает?

— Петров. Юрий.

— Петров? — переспросил голос. — Записываю. Товарищ Иванов занят, освободится через час.

Юрий положил трубку и спросил у секретарши, которая следила за каждым его движением с прежним загадочным видом.

— Военкомат, что ли?

— Нет, Юрочка, это не военкомат. Что он вам ответил?

— Сказали, чтобы звонил через час.

— Вы и позвоните. Только обязательно, чтобы не подумали, что вы от них скрываетесь.

Юрий вернулся в актовый зал, где на сцене за занавесом на столе для игры в пинг-понг доканчивали праздничную стенную газету. Газета, конечно, посвящалась факультетским дамам и девам. Над ней трудилось сразу несколько человек — одни подрезали фотографии и приклеивали головы оригиналов к шаржированным рисункам, другие делали подписи цветными фломастерами, но теперь дело приостановилось, потому что все ждали Юрия.

— Юрка, ты такие потрясные стихи сочинил, мы тут обхохотались! — сказала однокурсница, которая давно уже была к нему неравнодушна. — Ты просто гений!

До вызова в деканат веселые четверостишия для каждого шаржа шли у него одно за другим. Но теперь, когда он вернулся, что-то сломалось, и он стал с трудом вымучивать новые строчки. В зале в это время развешивали шары, гирлянды цветов, устанавливали мигающее освещение для дискотеки, передвигали стулья, и весь этот шумный беспорядок мешал ему сосредоточиться.

Он бы все-таки позвонил через час, но газету нужно было немедленно уносить, чтобы всю ее длинную полосу развесить вдоль стены коридора перед залом. Потом кончилась бумага для черновиков, и два последних четверостишия он писал на листке, который дала ему секретарша. Листок у него сразу выхватили, чтобы переписать стихи в газету, которую уже начали сворачивать. Так листок и потерялся.