Оборотень
Шрифт:
— Молчать! Латышское отродье! Русскому человеку погулять не дают! — выкрикнул он и опрокинул столик.
Все это было проделано так естественно, что официантки немедленно бросились звонить в милицию. Он же, единственный посетитель в пустом зале, сидел на стуле, а рядом в луже валялись осколки вазочки и лохмотья цветов. Окинув мутным взором помещение, мгновенно захмелевший натощак Юра монотонно, перевирая мелодию, затянул:
Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, С латышскою ордой!
Работницы кафе испуганно
Только «ярость благородная» начала «вскипать, как волна», — появилась милиция.
Его привезли в отделение, но он и там продолжал кричать:
— Русского забираете! Да я сейчас позвоню дежурному, с вас погоны полетят! Я же их человек, я из органов, понятно?!
— Такой молодой и такой шумный, — говорил спокойный милиционер-латыш, запирая за ним решетку. — У нас здесь всякие бывают, и из органов тоже бывают, потом проспятся, просят прощения. Нам что, их свои не прощают.
Его исключали из комсомола и из университета с грохотом.
Долго обсуждали его аморальное поведение на комитете, причем сначала среди других обвинений мелькнула было фраза «оскорбление органов безопасности», но потом она как бы всеми забылась.
На комитет комсомола он сдуру пришел. А на собрание факультета не явился. Лишь написал заявление, что просит рассмотреть дело в его отсутствие.
Инга говорила, что собрание длилось почти два часа. Выступили по очереди все члены комитета. Каждый с удовольствием клеймил пьяницу и хулигана, да к тому же и прогульщика: «В тот момент, когда вся страна напрягает силы для наведения порядка и дисциплины, оторвавшийся от народа псевдопатриот порочит звание советского студента».
Он же, пивший раньше только сухое вино, и то понемногу, всерьез запил.
Некоторое время, когда дома звонил телефон, он боялся подходить — с Ингой отношения расстроились, боялся же он услышать голос капитана Иванова.
Но капитан Иванов больше не звонил. Никогда.
Отец устроил Юрия на станцию обслуживания автомобилей слесарем. Это было единственное место, куда его взяли — начальник смены прежде служил у отца старшиной.
Юрий протрезвел года через четыре, когда начались политические события. Назло всем он вступил в Народный фронт, от которого вскоре отпочковалась небольшая группка, выросшая в Партию национальной гордости. И Юрий был в ней не последним человеком. Отцу так и не дали полковника. Он ушел в отставку, вовремя успел обменять квартиру на Москву, приплатив все, что скопил за время службы. Юрию же досталась небольшая комната.
В январские дни и ночи девяносто первого года он строил баррикады в центре Риги и неожиданно для тех, кто знал его раньше, стал одним из руководителей националистического движения.
У него стали брать интервью, он сам стал писать зажигательные статьи в «Атмоде», зовущие покончить с оккупацией. В Ригу приезжали телевизионщики из Москвы. Это была молодая группа, успевшая приобрести популярность в СССР, но, как тогда показалось, навсегда отлученная от «Останкино». Материал, снятый ими в Риге в январе, дошел до зрителя только в самом конце августа. Интервью с Юрисом Петровсом, сыном советского офицера, внуком латышского стрелка, расстрелянного в сибирском лагере, предперестроечным диссидентом, исключенным из университета, занимал в этом репортаже одно из центральных мест.
В тот же вечер отец резко отчитал его по телефону из Москвы и сказал, что не хочет его больше видеть.
С прошлым было покончено. По крайней мере внешне. И только сидела глубоко в сердце заноза — жизнь-то ведь не удалась. И Юрису Петровсу в отличие от многих других неудачников было кого винить — неизвестного, подавшего на него донос. Вся ненависть и злоба сконцентрировалась для него на слове «КОЗОЧКА».
Часть I
ANTEA
4 ИЮНЯ
Телефонный звонок зазвонил внезапно и немедленно вплелся в сон. И только через несколько секунд Турецкий сообразил, что телефон звонит наяву. «Хоть бы Ира сняла трубку, — подумал он. — Как вставать неохота».
Действительно, жена, которая уже встала и хлопотала на кухне, сняла трубку, но через несколько секунд подошла к кровати, где безуспешно боролся со сном Турецкий, и сказала:
— Саша, тебя мама. Она вчера звонила тебе весь день, но ты вернулся слишком поздно.
— Ну что там еще… — бормотал старший следователь по особо важным делам, спросонья вставляя ноги в старые шлепанцы и натягивая халат. Он прошлепал к телефону и, прижав трубку к уху, хрипловатым со сна голосом спросил: — Мам, привет. Ну что там у тебя?
— Саша! — раздался в трубке взволнованный голос матери. Турецкий по опыту знал, что этот голос, да еще в сочетании с ранним звонком, не предвещает ничего хорошего. — Саша! Случилась ужасная вещь!
— Ну… — буркнул Турецкий, гадая, не потерялась ли любимая мамина собачка-дворняжка по кличке Сандра.
— «Роника» внезапно прекратила платежи, — сказала мать. — У меня вчера был срок получать там деньги, я приезжаю, везде все заперто, никто ничего не знает… Неужели…
— Мама, я же тебе говорил, — устало проворчал Турецкий, — не отдавай деньги этим мошенникам. Это же все липа…
— Но ведь реклама же была по телевизору! — воскликнула мать, и Турецкий понял, что сейчас она расплачется. — Там же так все объясняли… И потом, Саша, мы с Павлом Петровичем люди уже немолодые, надо же иметь накопления, вдруг что случится… На черный день…
Турецкий, у которого никаких накоплений не было никогда в жизни, а потому эти проблемы его не занимали, смог сказать только:
— Ну, мама, успокойся.
— Как же я могу успокоиться! — волновалась мать. — Я так рассчитывала на «Ронику». Сначала МММ, потом «Тибет», теперь «Роника». Я уж думала, эти не подведут, я же два раза там уже получала… Они платили…
— Ну вот, значит, ты ничего и не потеряла, — ответил Турецкий, переминаясь с ноги на ногу.