Оборотень
Шрифт:
Молчание. Ни один из нас не произносит ни слова. Я смотрю на него невидящим взглядом, а он вперился в пустоту, задумался, время от времени улыбается, будто вспоминая что-то забавное. Не знаю, чье хриплое, учащенное дыхание отдается у меня в ушах. Думаю, мое.
– Знаете, комиссар, – произносит он вдруг, – мы с вами очень похожи…
– Нет, – шепчу я.
– О да, не спорьте. Нам обоим нравится Майлс Дэвис…
Страх. У меня дергается голова, я непроизвольно стукаюсь затылком о запертую дверь за моей спиной. Лаура.
– Ах нет, нет, минуточку… Вы так ничего и не поняли. Все мои
Зажмурив глаза, насвистывает несколько нот, потом говорит:
– Всего наилучшего, комиссар, будьте здоровы.
Разворачивается и уходит, но, сделав шаг, оглядывается, приложив палец к губам, с недоуменным выражением на лице.
– Единственное, – шепчет он, – единственное, чего я не могу понять, это почему я их кусаю. Кроме всего прочего, поскольку речь идет о субъектах, входящих в группу риска, это самую малость противоречит требованиям гигиены, однако же… что тут скажешь… а, ладно.
Повернувшись ко мне спиной, он машет рукой на прощание, а меня охватывает неодолимый, какой-то утробный ужас, что сейчас я начну насвистывать тот же самый мотив. Мой мотив. Он исчезает в темноте улицы, за фонарями. Я стою неподвижно, провожая его взглядом, и только через какое-то время вынув руку из кармана, обнаруживаю, что порезал пальцы о кольцо с ключами и вся ладонь у меня в крови.
Голос профессора в телефонной трубке, после целой минуты гудков. Низкий, осипший со сна.
– Кто это?
– Алло, профессор? Это комиссар Ромео…
– Комиссар… Ах да. То есть Ромео, вы знаете, который час? По меньшей мере…
– Чувство вины у маньяка, профессор. У Волка-оборотня, помните?
– Мммм… да, помню. И что? Вы меня будите среди ночи, чтобы сказать, что вы его поймали, Ромео?
– Нет, я его не поймал, профессор. Я бужу вас посреди ночи, чтобы сказать, что мы его никогда не поймаем. Потому что у этого гада, у Волка-оборотня, нет никакого чувства вины… ни малейшего.
– Ты почему смеешься?
– Я смеюсь? Ничего подобного…
– Смеешься-смеешься… усмехаешься в усы, хотя у тебя и нет усов. Что-то смешное по телевизору? Дай посмотреть…
Вероника уселась на ручку кресла, положила локоть ему на плечо, чтобы удержать равновесие, и слегка откинула голову, как делала всегда, если что-то ее интересовало. На экране девушки из «Это – не RAI»[5] плясали на краю бассейна и Амбра что-то чирикала в микрофон с истерическим хохотом, переходящим в рыдание.
– Тебе не кажется, что ты уже слишком стар, чтобы пялиться на девчонок?
Он склонил голову, поцеловал торчащий локоть, вдыхая
– Мы спонсируем эту программу, вот я и решил посмотреть, что там показывают: кажется, все это самую малость нецелесообразно… Ты куда-то уходишь?
– Отвезешь завтра детишек в школу? Я договорилась с косметологом, а до этого хотела зайти к Марте выпить кофе… как-то не хочется все на бегу…
– Зачем тебе косметолог? Ты и так очень красивая…
– Боже, как мне повезло… Мой муж через одиннадцать лет после свадьбы мне делает комплименты.
Вероника протянула руку, погладила коротко остриженные волосы на затылке. Снова аромат ее духов, невесомый, легкий, но настойчивый.
– Ты куда-то уходишь? – повторил он.
– Так что, мы договорились назавтра насчет детишек? Элеонора не должна опаздывать, у нее контрольная в классе, и аккуратнее с Луиджино: температура прошла, но мальчик еще не окреп… Все, целую.
Вероника подставила ему губы, надавив локтем на плечо, но тотчас же отвернулась и легко вскочила: сказались недели занятий аэробикой.
– Я поеду на «вольво», – быстро проговорила она, поправляя шуршащую юбку-стрейч на темных нейлоновых колготках.
Он проследил, как жена выходит из комнаты, и снова уставился в телевизор.
А там крупным планом, во весь экран, показывали лицо белокурой девушки с неяркими веснушками на носу: запустив пальцы в густые волосы, она мечтательно смотрела вдаль.
Он опять усмехнулся в усы.
Судя по тому, как на меня смотрят из соседней машины, остановившейся на красный свет, я, должно быть, говорил сам с собой. Я прищелкиваю пальцами, качаю головой в такт, будто подпеваю песенке, которую передают по радио, но те, из соседней машины, еще пуще выкатывают глаза, и едва зажигается зеленый свет, как я газую на перекресток, мчусь по улице, ведущей к дому Грации.
Бегу стремглав вверх по лестнице, с тяжелой одышкой заядлого курильщика; замираю перед дверью, глотая ртом воздух и держась за селезенку. Жму на звонок под надписью «Негро Г.», сделанной от руки на пластиковой карточке; слышу пронзительное «динь-дон» с каким-то слащавым подвыванием, отдающееся в тишине лестничной клетки. Никто не торопится открывать.
А если ее нет дома? Не помню, звонил ли я перед тем, как ехать. Не помню, который час. Какой день недели.
– Комиссар… в чем дело… вы здесь?
Грация в мужской пижаме, длинная рубаха на пуговицах. Припухшие веки, растрепанные, сбившиеся волосы, след, оставленный на щеке подушкой, – видимо, она спала. Сейчас ночь? Смотрю на часы: нет, пять часов вечера.
Грация закрывает глаза, слегка покачивается, опираясь о дверной косяк, поставив босую ступню на колено, обтянутое застиранными пижамными штанами. Мычит спросонья: