Образ врага
Шрифт:
— Почему вы молчите?
Она отстранилась, отступила на несколько шагов.
— Не надо, Деннис. Ничего не будет…
Сам не зная зачем, Натан Ефимович подобрал несколько уцелевших фотографий, стряхнул песок и спрятал под свитер, за брючный ремень, не разглядывая. Он едва успел вернуться назад, в палатку, улечься на циновку и закрыть глаза. Немец вошел, пригнувшись. Он был один, без своей сумасшедшей подружки.
— Я вижу, вы уже проснулись, профессор? — спросил он по-русски и присел рядом. — Как вы себя чувствуете?
— Как
— Вам осталось потерпеть совсем немного, господин Бренер.
— Вы, я вижу, приехали сюда, чтобы утешить не только Ингу, но и меня? Простите, по-моему, вы не настоящий бандит. Как-то все у вас несерьезно.
— Теперь я спокоен за вас, профессор. Вы не потеряли чувства юмора, стало быть, с вами все в порядке.
— Вас, кажется, зовут Карл?
— Да, — немец кивнул, — простите, что не представился вам сразу.
— Карл, скажите мне по секрету, как мужчина мужчине, мы застряли здесь потому, что у вас какая-то любовная драма? Честное слово, я не проболтаюсь вашей психопатке.
— А вы, оказывается, значительно лучше знаете немецкий, чем мне казалось, — он покачал головой, — нехорошо подслушивать, профессор, в вашем-то возрасте.
— Немецкий я знаю плохо, — Бренер сел на циновке, зевнул и потянулся с хрустом, — и ничего я не подслушивал. Просто ваша Инга так орала, что даже верблюды все поняли.
— Да, Инга несдержанный человек, — он кашлянул, — я хочу извиниться за нее, профессор. Она обошлась с вами довольно грубо. Но у нее не было выхода. Вы тоже вели себя не лучшим образом. Она отвечает за вас.
— Какие нежности при нашей бедности! — проворчал профессор. — Вы извиняетесь за Ингу. А за себя не хотите? Она отвечает за меня, вы отвечаете за эту вашу идиотскую операцию и желаете при этом остаться джентльменом?
— А вы бы предпочли, чтобы я вел себя иначе?
— Я бы предпочел оказаться дома или в своей лаборатории. Мне, знаете, не терпится поглядеть, как поживает мой подопытный кролик. Ваш тезка, между прочим. Тоже Карл. Белая шерстка, красные умные глазки. Милейшее создание. Я привил ему такую гадость, что бедняга должен был непременно издохнуть. Однако выжил. Знаете ли, я не ожидал такого счастливого исхода.
— Ваш подопытный кролик — мой тезка? — немец чуть нахмурился, потом улыбнулся. — И вам не жалко мучить животных?
— А вам не жалко убивать людей? — быстро спросил Бренер.
— Люди хуже животных. Собственно, людьми можно назвать процентов десять из тех, кто имеет человеческий облик. Остальные девяносто — двуногие существа, бессмысленные, безобразные. Вы тоже так думаете, профессор. То, чем вы занимаетесь в своей лаборатории, говорит само за себя. Пули и бомбы куда гуманней ваших вирусов. — Он произнес это очень быстро, на одном дыхании, и поднялся. — К сожалению, мне пора.
Оставшись один, Натан Ефимович
На переднем плане мальчик лет десяти, румяный, в яркой курточке. Он целится снежком в объектив, смеется… А вот — тот же двор. Молодая женщина в дорогой дубленке. Раньше так одевалась только партийная и торговая элита да народные артисты. Теперь, говорят, многие в Москве одеты дорого и красиво. В метро ездят дамы в соболях и норках…
А вот та же русоволосая красавица под пальмой у бассейна. Наверное, этот снимок сделан здесь, в Эйлате. Ну разве можно было такое себе представить в семьдесят восьмом?
Зашуршали шаги по песку. Натан Ефимович быстро спрятал фотографии. В палатку вошла Инга, держа в руках стандартную коробку с едой из придорожного кафе.
Бренер откусил холодную пиццу и чуть не подавился. Он вспомнил, откуда знает русоволосую женщину с фотографий. Еще бы не вспомнить. Алиса Воротынцева, дочка соседей по Трифоновке. Лисенок…
Глава 15
Авангард Цитрус с трудом продрал глаза, сел на кровати и долго, тупо глядел перед собой. Голова гудит, во рту помойка. Нельзя так напиваться в его возрасте. Нельзя. Однако пережить ту мерзость, которая" обрушилась на него вчера вечером, без пол-литра водки просто невозможно было. И он выглушил эти пол-литра в полном одиночестве в своей малогабаритной двухкомнатной квартире в Сокольниках. Он пил и матерился, про себя и вслух. Как мог он, прожженный, знающий цену всему в этой дерьмовой жизни, прошедший огонь, воду и медные трубы, Чечню и Сараево, трущобы Нью-Йорка и бардаки Амстердама, проколоться на пятнадцатилетней смазливой соплячке? Он-то, идиот, думал, девочка от него в восторге, девочка искренне, бескорыстно любит его.
Маруськино подлое предательство жгло душу. К часу ночи, когда в бутылке осталась только треть, а в глазах стояли слезы, он дошел до того, что трагически засомневался в своих мужских достоинствах.
Однако теперь, утром, даже на тяжелую похмельную голову, он вдруг подумал, что, в общем, не так все страшно, ибо в итоге ни копейки он не выложил. Была бы пятнадцатилетняя Мария Петровна Устинова чуть терпеливей и хитрей, могла бы запросто вытянуть из него и две тысячи, и десять тысяч. Вот тогда он был бы полнейшим кретином.
Цитрус потянулся, крякнул, слез с кровати и обнаружил, что спал одетый, прямо в партийной униформе. Хорошо хоть ботинки догадался снять.
Прямо под ухом что-то настойчиво тренькало. Он не сразу сообразил, что это сотовый телефон, и минут пять искал его под кроватью, на тумбочке, на журнальном столе, наконец обнаружил в кармане куртки, которая валялась на полу у кровати.
Телефон замолчал, но тут же опять затренькал.
— Авангард Иванович, — произнес в трубке приятный женский голос, — доброе утро. Вас беспокоит корреспондент журнала «Плейбой» Вероника Суркова. Я бы хотела взять у вас интервью. Когда вам удобно со мной встретиться?