Образ жизни (сборник)

Бараш Александр Максович

Рим

Мимо Арки Тита тянется толпа пленниковимперского мифа, как мимо мумии Ленина,когда нас принимали в пионеры. Тамбыла инициация лояльности империи, тут —инициация принадлежности этой культуре.В первый раз я оказался здесьчетверть века назад, в прошлом столетии,в потоке беглых рабов из Советского Союза.С тех пор времена изменились, а Рим нет —живучая мумия бывшего господина Вселенной.Тибр не столь монументален, какистория его упоминаний. Неширок, неглубок,вода непрозрачна… Впрочем, может быть,это символ мутного потока истории?Аутентично мутен.Мост, ведущий к центральному месту религии,прославляющей любовь. На нем казнили преступникови развешивали их трупы.В частности, обезглавили БеатричеЧенчи – за отцеубийство (граф-либертен из 16 векатерроризировал ее и всю семью). В лице этой девушкина портрете в бывшем папском дворце – естьчувствительность и твердость характера. Где-томежду тем и другим и кроется, вероятно,сумеречное обаяние знаменитого преступления.Вероятно, лучшее, что есть в этом городе,это перспективы. Перспективы улиц. Визуальныеретроспективы. Перспективы прошлого, в котороепрямо сейчас, как в песочных часах, пересыпаетсябудущее.

Узкое горлышко называется настоящим…Так много сбивающихся в кучу связей, чтов мозгу возникают помехи в движении ассоциаций,как на дорожной развязке; пробка в горле, гололедна трассах взгляда —

Тель-Авив

Современный город равен по территориигосударству античного мира,исторической области средневековья,помойке-могильнику будущих веков.И Тель-Авив соединяет все эти качествасо свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом.С запада – нильский песок морского побережья,где филистимляне, евреи и греки – лишь эпизоды,не говоря уже о крестоносцах и турках. С востока —тростниковые топи Долины Саронской.Крокодилы в этих болотах, где консистенция водыкак автомобильное масло, повывелись толькосто лет назад, а кости бегемотов находят там же,где Самсон обрушил храм соплеменников Далилы.Молельня того же времени в одном изфилистимских городов на месте Тель-Авива:зал на пятьдесят идолопоклонников,военный или торговый корабль молитвы,с каменным основанием деревянной колонныв центре. Очень сильный тяжеловес, вроде тех,которые сейчас зубами тянут грузовики – аналогбегемоту среди людей – вполне мог завалить колоннув состоянии концентрированного аффекта. Хотязачем нам все время хочется найти физическоеподтверждение религиозного или художественногоопыта, как будто его самого по себе недостаточно?Здесь, может быть, наиболее важна и близкасоразмерность сакрального и человеческого,и в масштабах святилища,и в перформансе Самсона.Яффо – гора над портом, в каменной чешуе,меняющей цвет в зависимости от времени дня,старые и новые мифы скользят по гладкимкаменным проулкам, как по извилинам мозга.Театр теней крестоносцев и Наполеона над камнемАндромеды, под акваторией неба над сводами моря.Силуэт этого четырехтысячелетнего драконавсегда «в уме» горизонта, на променаде междупляжами, заполненными живыми теламии скелетами шезлонгов, – и заповедником Баухауза,немецкого архитектурного стиля первой половиныпрошлого века, репродуцированного евреями,бежавшими от немцев, он сохранилсяблагодаря тому, что тут не было бомбардировоксо стороны англичан и союзников,в отличие от Германии.На бывшей центральной площадипримерно на равном расстоянии от фонтанабыли мэрия и резиденция национального поэта.Сейчас это выглядит как декорация к мюзиклуо столице небольшой провинции где-тов Центральной или Восточной Европе(Румыния? Польша? Украина?) сто лет назад.Там почтенный местный поэт и легендарныйгородской голова каждое утро приветственноподнимают чашечки душистого кофе, завидевдруг друга: один с террасы своего особнякаиз бетона (новомодный строительный материал),другой – из окошка мэрии, построенной какгостиница, но оказавшейся мэрией, что в принципеничего не изменило: здание населялитакие же туристы в своем времени,коммивояжеры и администраторынационального освобождения.Хотя вряд ли мы «читаем» прошлоеи его жителей – лучше, чем они нас, гостейиз будущего, и чем любая эпоха – другую эпоху,отцы – детей, дети – отцов, отцы детей – детейсвоих отцов, и новые приезжие – репатриантовстолетней давности, построившихумышленный город, кишащий жизнью,Развалины-Весны [13] , весна развалин —

13

Тель – в переводе с иврита «искусственный древний холм, городище, развалины»; Авив – «весна».

День независимости

На балконах развевается белье иразвешаны национальные флаги. Всеверно: белье – символ семьи, родина —вариант семьи: те же любовь-ненависть,общее – враг личного…Семейные трусы и Звезда Давидаразвеваются под ветром междукрасной землей и солнцем, смущаяпрямой телесностью, раздражаяэксгибиционизмом, присущим любойсимволике, задевая и восхищаясамодостаточностью.

Прогулка с собакой

Бобу

Несколько пролетов высоких каменных ступенекколониального дома. В арке высокого окнана лестничной площадке – сосны,черепичные крыши и солнечные бойлеры,нынешняя замена печных труб.Его хвост бьется о руку, держащую поводок.Удивительное ощущение дружественностиэтого хвоста, даже в такой нейтральной ситуации.Он выскакивает во двор, как с трамплина в воду,и яростно гребет к ближайшим кустам.Столько запахов мне не дано пережить никогда.По каменным плитам между домоми деревьями у стены с диким виноградомразбегаются черные котята. Он смотрит на нихс опасливым любопытством, то ли пацифистпо характеру, то ли в его породу, бордер-колли,заложена лишь одна жизненная функция:пасти коров и овец, а не охотиться на соседей.Он родился на лошадиной ферме на краю Иерусалима.Его семья перманентно лежит там по периметруплощадки для обучения выездке и в редком случаенеобходимости – сомнабулическая попытка овцыотлучиться за сладкой травинкой илиприближение к ферме шакалов из долины —поднимает морды и лает: архаическая, нокомбинированная система охраны:камеры слежения плюс сирены предостережения.Он был самый тихий в своем помете. Он и сейчасочень тихий, беззвучный. Никогда не лает. Этоказалось странным: может быть, мы в его детствеслишком жестко пресекали шум – и подавилиестественный собачий способ самовыражения?Но однажды, когда привязался агрессивный прохожий,он ясно пролаял свое мнение, прогнав нарушителяграниц приватности – и рассеяв сомненияв способности озвучивать свои ощущения —если в этом есть практическая необходимость…Он держит меня за поводок, как дети в свое времяза палец. Мы проходим мимо ограды виллыс сиреневыми ставнями, где сбоку, в глубине сада —наша съемная квартира под крышей. Слева от балконаэвкалипт, справа иерусалимская сосна. Эвкалиптлюбит стая одичавших южноамериканских попугаев,гоняющихся каждый вечер за уходящим солнцем,словно

подростки за обидчиком у дверей бара.На сосну прилетает удод и проверяет, есть ли ктодома. В целом квартал, построенный в 30-е годыпрошлого века, напоминает Малаховку того жевремени – то есть, собственно, то время.Его дух держится в этих домах и садах, будтов пустой бутылке из-под хорошего алкоголя.Теннисный клуб. Религиозная школа.Международное христианское посольство.Поворот.Кто он мне, это трогательноесущество на поводке? Член семьи? Да. Еще одинребенок? Нет. Видимо, это больше всего похожена раба в старые времена. Живая деталь интерьера.Рабы могут быть любимыми, своими, домашними.Но есть дистанция неравенства, иерархия чувств,разная любовь. И любовь к своей собаке вполнепретендент на участие в первой пятерке: послелюбви к близким, любви к своему делу…Правда, Боб?

Из цикла «Эпиграммы»

В сумерках, между зрелостью и старостью,красное вино на белом столе, в садуу очередной подруги, он подводит итоги:итоги подвели его. Что же пошло не так?Он был честолюбив и талантлив, однодополняло другое. Где изъян? Он не можетпонять, и не может понять, он ли не можетпонять или это вообще невозможно.Морщится от недоумения, жесткого,как внезапная боль. Рисунок морщинповторяет эту гримасу, котораяповторяется многие годы.При новом приступе картинаразрушения непониманиемочищается и проявляется, словнона слепой стене в глухом переулкеграффити после дождя.

Прогулка по достопримечательностям

Счастье непознаваемости.Восторг недоумения.Тоска от красоты природы.Переполненность пустотой.Клаустрофобия от открытости пространства.Оргазм отчаяния, не связанного свнешними обстоятельствами.Хороший уик-эндв красивом месте с любимыми людьми.

Зимние тезисы

Ты не можешь оставаться «юным Вертером» —ролевая модель сентиментального героясвоих переживаний – если старше Вертераеще на одну его жизнь. Это выглядиткак пожилые дамы с распущеннымипо-девичьи волосами. И так же неуместнопереживание старости и болезней после 50-ти —потому что тавтология. Ужас пустоты,пустота ужаса. Пужас устоты.Разочарование слишком естественно, как сонночью. Энтузиазм сопротивления слабостислишком искусственен – не экологичен.Энтузиазм разочарования – приближаетк тому, что пытаешься отдалить. Хотядовольно трудно разделить жизнь инас. Идя к ней, оказываешьсяближе к себе.Недалеко от моего дома, в тупиковомпереулке, в одичавшем саду естьздание в строительных лесах.Невозможно понять, оно растетили разваливается. В любом случае,это вряд ли от него зависит. А показдесь только каркас существования,свет, время, взгляд прохожего.

Долина Рейна

Все на месте: ощерившиеся челюстизамков, коты в сапогах на мотоциклах,в байкерской черной коже… Мир братьев Гримм,средневековья в обложке немецкого романтизма.Но вдобавок обнаружилось – ошеломительно, какразблокированное воспоминание – насколько этоеще одна родина, в прямом, «физическом» смысле.Я не искал здесь идентификации – она нашла меня.Очаг ашкеназийских евреев – да, но чтобылюбая стена очередной еврейской улочки – будтоковрик с озером и горами над кроватью в детстве?Ощущение родства – как с украинскими местечкамии русским языком.Безлюдная узкая улица, спускающаяся к реке:пустой кокон места, где жили предки и теперьпорхают бабочки их потомков – наши дети… Замокнемецкого барона на горе, по-прежнему носящейкельтское имя… Утес Лорелеи, бывшее святилищекельтов… Каждый прогулочный паром заводит,проплывая мимо, немецкую народную песню на стихиеврея-ренегата Гейне. Водовороты самоопределения…Средневековая Европа, кельтские мифы – еще дверодины. Сколько их может быть? Как же мы, бедные,богаты. Выбирай, что хочешь.Или просто бредипо заповедникам и национальным паркам ассоциацийи идентификаций, беспредметной тоски и предметного,тактильного путешествия, от внутреннего к внешнему,и обратно… – петтинг с тканью и существомсуществования.

Альпы

Облака, стоявшие утром между намии маленьким городком глубоко в долине, уходят,словно день протер очки. Открываетсягоризонт – чистый, как сон без сновидений.Здесь всегда транзит, перевал, переход.Почти никакого культурно-исторического груза.Последнее резонансное событие —убийство неолитического охотниказа сотню километров отсюда.И то он сохранился во льду почти полностью.Стрелки сосен показывают полдень в горах.Мы смотрим на это из своего параллельногоизмерения, и там – другая пустота,с повышенным давлением исторического опыта,смесь воспаленной необходимости действоватьи изнеможения,средиземноморский коктейль:половина вечно-юной амбивалентности,половина – посмертной рефлексии.

Homo transitus

Homo transitus

Мы анонимны, как партизаныв войне за независимостьтранзитного существования.Прозрачная капсула поезда бесшумно скользитмежду рекой и шоссе, иногда отражаясьв стеклах типовых коттеджей и ангаров.«Homo Transitus».Вокзал северно-европейского города.Уютно-пасмурно, освежающий сырой сквозняк,асфальт пустого перрона, чистый и пористый,как свежевыбритая щека.Боковое зрение уже прихватываетпривокзальную площадь, полупустую,с оголенной геометрией автобусных остановок,дома за ней, и память сравнивает,играя на опережениес новым опытом.А вот и мансарда с щелью видана костистые колючие пасти и хвостыготических драконов, оцепеневших в ходепереваривания исторических событий.Казалось бы – не присходит ничего,то там, то тут… на скамейке у главного собора,у фонтана под городской стеной,на пластиковом стуле над вторым за деньдаббл-эспрессо, а находишьсяв полном, словно сдувшийся шарик,изнеможении.И оказывается, что запомнилбольше, чем потом можешь вспомнитьза такой же промежуток времени – будтосъемочная аппаратура,не зависимая от хозяина.Скорее всего, внимательность к деталямвызвана отсутствием связи с ними.