Образца 1919-го
Шрифт:
– Так отчего?
– с некоторой угрюмостью вопросил пришелец.
– Оттого, что впервые в истории сердце человеческое ощутило реальную возможность идеального общества. Ведь жизнь любого была позорно униженной, либо возвышенной, но преступной в принципе...
Внезапным движением Струмилин бросил руку за спину, будто хватаясь за кобуру маузера, ловко выдернул из полевой сумки растерзанную книжонку и прочитал заголовок:
– "Голод, нищета, вымирание русского народа - как следствие полицейского режима", издательство "Донская Речь". Лет двенадцать назад эту брошюру можно было купить в любом киоске России, сейчас уникальный
Повинуясь слову "уникальный", межпланетчик покорно принял подарок и бережно сунул его за пазуху, причем куртка как бы сама втянула в себя экземпляр, и заметьте, ни прорезей, ни щелей на ней видно не было. Недаром замечательная курточка так понравилась заместителю командира, хозяйственному мужику.
– Да, вы уже говорили об обществе, где каждый будет счастлив в соответствии со своей способностью к счастью, - напомнил он комиссару.
– Вот!
– подтвердил Струмилин, загораясь, точно будущее уже маячило за хлипкой дверью блиндажа, высунь только руку наружу и попробуй на ощупь. Он уже видел это общество счастливцев, колоннами марширующих навстречу ослепительным радостям земного благополучия, этих гармонически развитых, а потому прекрасных телом и душой мужчин и женщин, этих высоколобых атлетов - мечтателей-чемпионов, рационализаторов-изобретателей.
– Мы построим такое общество!
– трепетно обещал комиссар.
– И в нем не будет места монархам, диктаторам, деспотам, самодурам. Улицей командует уличный совет, городом - городской, страной - государственный совет. Советская власть! Выборная, единая и неделимая. С позором рабского существования будет покончено. И для того мы идем в наш последний и решительный бой!
С каждой своей фразой комиссар испытывал все больший подъем, и вера в справедливость сказанного комком поднималась от сердца выше и выше и уже ключом била где-то в горле, и теперь имели смысл не сами слова, а то, как они были сказаны - пружинно, на втором дыхании прирожденного трибуна, каким Струмилин и был, на том замесе отчаянности и убежденности, который не раз был брошен в хаос и гул тысячной митинговой толпы, в поле, колосящееся штыками, и направлял острия штыков в одну точку, как магнитный меридиан правит компасную стрелу точно на полюс. И будь сейчас перед Струмилиным пусть даже не один заезжий с далекого нам созвездия, а хоть сотня таких молодцов - заряда комиссарской души хватило бы, чтобы электрический ток побежал в хладнокровном сердце каждого из них, и вера комиссара вошла в сердце каждого, и каждый бы сказал: "Прав товарищ Струмилин!"
Крутой лоб комиссара покрылся холодным потом, скулы заострились, но в глазах по-прежнему качались язычки холодного огня, а взгляд уходил далеко, сквозь единственного слушателя, тянул след как бы поверх голов невидимого собрания, так что марсианин, скрипнув лаковыми сапогами, повернулся и удостоверился, нет ли кого еще позади. Но нет, никого там не было...
– Безумно интересный кадр! Ах, какой будет кадр! Обойдет все планеты, - причмокивая губами, бормотал единственный слушатель трибуна Струмилина.
– Неужели снимали?
– удивился Струмилин, приходя в себя.
– Все снимается, что вокруг. Все. Съемочная аппаратура - вот она, удовлетворенно усмехнулся кинооператор и потрепал материал куртки. Комиссар еще раз внимательно посмотрел на нее, подумав, что неплохо было бы такую штуковину презентовать Академии наук, что с такой курточкой не один сюрприз можно было бы ткнуть в нос мировому эмпириокритицизму.
– Да, у вас программа-максимум, - сказал марсианин, возвращаясь к главному разговору.
– Нам для подобных результатов понадобилась эволюция и жизнь многих поколений.
– Так то же эволюция! Э-волюция, дорогой ты наш товарищ с того света!
– загремел жестяным смехом Струмилин.
– А у нас революция! Разом решаем проблемы.
– Нелегко вам будет, ох, нелегко, - сочувствовал нашим бедам гость и с острым любопытством глядел на комиссара, как бы ожидая от этого человека, сбросившего с лишним весом и все сомнения, новых откровений, качеств, завидных оттого, что их нет в тебе самом.
– Ведь это то же самое, что разобрать на части, скажем, паровоз и на полученных частях пытаться собрать электровоз - машину, принципиально новую.
– Превосходно!
– азартно крикнул Струмилин.
– Разбираем паровоз, плавим каждую деталь и из этого металла куем части электрички. А кузнецы мы хорошие. Вводим в вашу технологическую схему элемент переплавки - и точка! Недаром по вашим же расчетам наше дело победит.
Глаза комиссара Струмилина весело сияли, он знал силу своей полемической хватки, знал, когда пускать на прорыв весь арсенал отточенной техники диалектика, и чувствовал, что еще несколько удачных приемов - и он выйдет с чистой победой, и теперь он прямой дорогой вел оппонента к месту, уготованному для его лопаток, как профессиональный борец, чемпион ковра, ведет противника, не прикасаясь к нему, на одних финтах искушенного боем тела, ведет в угол, из которого единым броском метнет его в воздух, чтобы, не кинув даже взгляда на поверженного, в ту же секунду сойти с ковра.
– Переплавка - хорошо, - соглашался представитель академического понимания хода истории. Его взгляд по-прежнему фиксировал каждый жест Струмилина, а шкатулка всеми своими дырочками глядела прямо в рот комиссару.
– Подумаем-ка лучше, как перекроить финал вашей пьесы. Так, чтобы не пришлось гибнуть балтийским морякам на потеху кинозрителям. А?
Марсианин вздрогнул. Резко, очень уж резко повернул комиссар от личного к общественному, к конкретным мероприятиям.
– Ну, дорогой товарищ по счастливым развязкам, даешь соответствующий финал!
И с этими лобовыми словами комиссар положил руки на плечи всемогущему перебежчику, качнул его к себе, и так они замерли друг возле друга.
– Ну, демонстрируй профессиональные качества, чтоб ахнул зритель. И тот, - комиссар ткнул перстом вверх, - и этот самый, - палец очертил полную окружность.
– А потом прямым ходом в штаб белых. Историческая выйдет сцена. Вот где страсти разыгрываются! Эх!
– Крупные планы из штаба белых, - печально сказал марсианин, будто ему подсунули на подпись приказ о выговоре самому себе...
Многотруден путь факта в глупый мозг человека, да, многотруден.
На месте Струмилина, пожалуй, любой из нас устроил бы разговор вокруг фактов, проявленных в тайной беседе с перебежчиком. Размахивал бы руками, божился, требовал серьезного отношения и в конце концов сам перестал бы верить собственным показаниям. Струмилин же нет. Он знал, чем делиться с ближними, а о чем крепко молчать - день, год, потребуется - всю жизнь. И потому вернувшиеся в блиндаж товарищи застали его как ни в чем не бывало склонившимся над картой, на которую уже никто без отвращения и смотреть не мог.