Образцовая смерть
Шрифт:
Решив сохранить в тайне столь удивительное чудо природы (ведь, если бы не их положение и состояние, близнецы вскоре очутились бы в балагане на Новом мосту), Маргарита де Сент-Эффруа выделила им прислугу — Рено и Ренод, уравновешенных особ, умевших держать язык за зубами. Сухопарый, но пузатый Рено сочетал в себе врожденную суетливость куницы и туповатую верность мастифа, а дородная Ренод с низким лбом под кичкой гордилась тем, что ей доверили благородных детей, к тому же сама она была бесплодна. Эти уродцы наполняли ее спесью, которую трудно было скрыть.
Вскормленные матерью адельфы росли в уединении дворца — просторного серого здания, возведенного в прошлом веке. То был дом-лабиринт, будто созданный для сокрытия тайн и передвижения невидимых
Снаружи бурлил город, который, казалось, никогда не спал, и слышался гул этого Вавилона из сажи и грязи. Проезжая по улицам, кареты и ломовые дроги цеплялись друг за друга, плетки хлопали по крупам лошадей, что гарцевали или пытались избавиться от поклажи. Порой раздавались крики, внутренности лопались под колесами или башмаками, и струи темной крови окропляли стены. Фарс соседствовал с трагедией. Ночной горшок выливался на шляпу святоши, две сводни осыпали друг друга оплеухами, фат получал пинка под зад, воровка убегала через окно, а из-под тачки поднимался целый фонтан грязи, забрызгивая фальшивую щеголиху по самые уши. Двое безногих бешено гнались друг за другом, лубочник так громко горланил жалобную песню, что торговка печеными грушами застывала, разинув рот, а тем временем карманник вытаскивал у нее кошелек, и старый горбун щипал вдову, делавшую вид, будто выбирает ленты. На сумеречных улицах, куда, казалось, никогда не заглядывает солнце, окликали, свистели и вопили. Однако этот город менялся, расширялся и строился, устремляясь навстречу Руль и Шоссе д'Антэн. Светлые известняковые утесы, облюбованные putti, [39] расцвеченные вязью и гирляндами, взмывали к изменчивому небу Иль-де-Франса. Именно эта ракушечья грациозность низвергла суровых атлантов и морские божества Великого столетия. Легкомыслие молодого короля затмило роскошь Людовика XIV и парики в пол-листа эпохи Регентства.
39
Амурчики (ит.).
С самого рождения, пока еще эти закругленные куколки загаживали парчовые свивальники, адельфов укладывали в одну большую кровать, которую они делили всю свою жизнь — ровно двадцать пять лет. То было столетнее ложе с прямоугольным балдахином. Со всех сторон его окружал гобелен с изображением любви Пирама и Фисбы, за которым прятался ночной горшок. Окна этой угловой комнаты в смешанном стиле выходили на клумбы французского сада. Два красных лакированных комода, украшенных китайским орнаментом, отражались в порябевших от времени венецианских зеркалах. Напротив камина высился стол рококо с перламутровыми арабесками, по которым еще в детстве близнецы водили пальцами, липкими от слюны, переливавшейся, словно улиточная слизь, отчего вязь начинала блестеть ярче. В этой-то обстановке и вспыхнула любовная страсть, коей суждено было гореть до самого их конца.
Близнецы часто смеялись и со смехом же обменивались влажными, звонкими поцелуями. Лежа в кровати, они гладили руками, похожими на потных нескладных зверушек, кожу на животе. Оба никогда не болели и не плакали, даже когда у них резались зубы. Но если адельфов пытались разлучить, они приходили в ужасную ярость, чрезмерную для их возраста и причины гнева. Они поднимали такой же вой, с каким бушевала гроза, когда они зародились в пурпурном мраке утробы. Столкнувшись с этим титаническим негодованием, Маргарита де Сент-Эффруа решила ни к чему их больше не принуждать.
До адельфов доходили только слухи, редкие и тщательно просеянные. Кардинал
Падкая до чудес Ренод подчас забывала о диве, с которым жила бок о бок. Сами же близнецы, не ведая о том, что можно быть иными, не знали, что служат образчиком столь великолепного уродства. Однажды Ренод, вместо того чтобы отвезти барчуков на ярмарку в Сент-Овид, где меж кондитерскими лавками и лотками с лентами показывали различные диковины, повела их в Сен-Медар. За старинным оссуарием, в ризнице, вымощенной песчаником, висели полотна с мученичеством святых. Девственницы, с которых живьем сдирают кожу; мужчины, жарящиеся на решетках; сосцы, зажатые калеными щипцами и брызжущие кровью, смешанной с молоком; плоть, пронзенная гвоздями; мышцы, оголенные палачом. В этом месте, где было холодно, как в мясной лавке или склепе, разворачивались самые волнующие сцены.
На плиточном полу валялись вперемешку бедные писцы в париках из козьей шерсти, галантные дамы в фальшивых жемчугах, скатывающихся наземь, мещанки в задранных крестьянских юбках, обнажавших лунообразные животы, торговки сельдями — с ляжками, покрытыми коркой грязи, и франты в расходящихся коротких бархатных штанах. Кое-кто набивал рот землей и жевал ее, другие глотали раскаленные угли, а блестящие от пота полуголые олухи осыпали градом ударов бока, задницы и лица, исполосованные синеватыми кровоподтеками. Глухой стук дубин смешивался с воплями, стонами, чтением священных текстов, голосами ясновидящих проповедников. Отвратительный запах — вековечный смрад паломничеств, вонь мистических порывов и мускусный дух всех истерий. Ренод смотрела, выпучив зенки, и дышала, раздув ноздри.
— Пошли отсюда, любимый, все это так гнусно, — сказал один адельф другому.
Оба парили высоко над безднами, и хотя порой Клод и Ипполит склонялись к сочувствию, они не ведали о душевных и умственных движениях, чуждых им самим, довольствуясь лишь собой, словно божества или камни. Сладостная мука сострадания была им незнакома, и если даже им случалось ощутить отвращение, как в Сен-Медаре, они никогда не возмущались, а просто отворачивались. Так были устроены адельфы, в своем великолепном безразличии похожие на мраморные скульптуры, зарытые в ил. Важнее всего было их безмерное счастье, замкнутое на себе, — круглая планета, где нет места для чего-либо еще.
Их старательно оберегали от любых контактов с другими детьми, которые, предаваясь своим любимым играм, могли проведать о секрете близнецов. Сами же они, не сознавая собственного богатства, в своем простодушии даже не пытались его раскрыть. Случайно встречаясь с детьми рассеянным взором, адельфы вовсе не желали знакомиться. Именно так смотрели они на ровесницу-соседку — Мадлен Тейяк, что играла одна в их общем саду.
Однажды в сильную жару, когда адмиралы, бархатные монашки и бражницы трещали на свечах, все обмахивались сложенными газетами, а в канавах закисала вода, Мадлен Тейяк умерла. В церкви, куда в тот день пришлось пойти ради приличия, Клод и Ипполит увидели Мадлен в гробу — с впавшими глазами, оскаленными в улыбке зубами и вялыми, безжизненными волосами под венком из роз. Они с трудом узнали ее. На вопрос, почему Мадлен Тейяк стала такой, Ренод ответила, что она умерла и вознеслась на небо. Но, подняв глаза, адельфы увидели только большую стаю ворон да плывущие облака.
В тот же день они пришли пожелать матери спокойной ночи: она, как обычно, читала, а по спинке кресла расхаживал попугай. Не обнаружив Мадлен в облаках, они спросили, где она и что такое смерть.
— Смерть, дорогие дети, это состояние, которое наступает, когда нас покидает дыхание, повелевающее нашими мыслями, чувствами, радостями и горестями, — словом, то, что зовется душой. Знайте, что все живое когда-нибудь умрет.
— И мы тоже? — спросил Ипполит или, возможно, Клод.
— И мы тоже.