Образцовая смерть
Шрифт:
Адельфы увидели спрута, раскинувшего на берегу огромные грязные щупальца, переливавшиеся от гниения, и бесподобные церкви, где серебряные сердца и конечности блестели при свечах перед пронзенными мадоннами. В Неаполе смерть маячила повсюду, но Клод и Ипполит замечали только ее сказочный декор. Неаполь был дворцом, где обитала сама Смерть. Близнецы посещали катакомбы, облюбованные мумиями в париках, и видели мраморные черепа, предназначенные для увещания рыбаков и наставления праведников, — все это напоминало о бренности земной жизни. Катафалки представляли собой пышные кареты, и в сравнении с ними материнский казался адельфам чересчур скромным. Иногда по улицам водили празднично разодетых покойников, покачивавших головами, — точь-в-точь как в Древнем Риме. Все это развлекало адельфов. Они также с удивлением обнаружили Пендино Санта-Барбара — фантастическую лестницу, построенную в испанскую эпоху, где открывались входы в пещеры, населенные карликами-троглодитами, которые все время возбужденно галдели. Адельфы купили
Город сумел очаровать адельфов богатством зеркал, где тьма порой вспыхивала ярким огнем, похожим на бирюзовую искру в глазу. Больше всего им нравилось любоваться собой в зеркалах своих покоев, собственной наготой цвета слоновой кости и отражениями своих странных половых органов — четыре, шестнадцать и так до бесконечности, если зеркала располагались друг напротив друга. Плоть между бедрами множилась ослепительным садом, бескрайним парадизом. Hortus deliciosus [44] каким-то чудом расцветал в хрустальном холоде, пока Клод и Ипполит совокуплялись перед ним. Запыхавшись, они влюблялись в этих двойников, молча присоединявшихся к их ласкам, в этих прекрасных уродов, которые усугубляли их грязный разврат.
44
Прелестный сад (лат.).
Спустя некоторое время, сочтенное ими приличным, хоть и кратковатым, адельфы вернулись в Париж и, убедившись, что все осталось по-прежнему, возобновили светскую жизнь, столь милую их сердцу, тем более что здешняя мода показалась им красивее и элегантнее итальянской.
Свет высоко ценил их общество, и многие млели при звуках их виолончельных голосков, нежно ласкавших нутро. Все были без ума от их красоты и необычайного сходства, а сами они кокетливо наслаждались вызванным смущением. Свечи на люстрах меркли, как только близнецы появлялись в гостиной, на долю секунды воцарялась тишина, которая, казалось, будет длиться вечно — неслышная, но изнуряющая. Танцующие, музыканты и те, что беседовали на диване или играли в триктрак, ощущали, как в этой пустоте, жгучей, словно рана, сквозило что-то мрачное и страшное. Счастье адельфов истребляло всех остальных, точно огонь. Затем танцующие, игроки в триктрак и острословы начинали быстро лопотать о комете, театре или подагре, мучавшей маркиза д'Аржансона. Уроки мсье Шевретта пошли впрок, и близнецы танцевали лучше всех. Как приятно было видеть, когда брат сопровождал сестру или, возможно, сестра брата — так называли их в свете, и это их весьма забавляло. То было огромное наслаждение: глаза мужчин загорались, а женщины, бледнея, нервно обмахивались веерами. Нередко адельфы оставляли на своем пути лужи крови, качающиеся веревки и круги на воде.
Они проявляли лишь слабое любопытство, и распутники из Пале-Рояля не изумили их, так же, как некогда не встревожили сен-медарские конвульсионеры. В притоне, сплошь увешанном мишурой, адельфы видели, как игроки изнемогают за бириби или разоряются за роковым фараоном, тогда как на антресолях некий лицемерный Любен, [45] намазанный свинцовыми белилами, принимал посетителей борделя с разбитыми диванами и продавленными креслами. Аббаты отдавались там возбуждающим плеткам, потасканные куртизанки становились на колени перед набожными, но развращенными отцами семейств, и, как некогда в Сен-Медаре, слышались стоны и рев. Исследования такого рода почти не удивляли близнецов, и они предпочитали гостиные, где заменяли ум веселым нравом. Они вызывали зависть, поэтому у них было полно врагов, которые, побаиваясь радостной злобы адельфов — этой игровой, почти кошачьей наклонности, умело скрывали свои намерения. Так что Клод и Ипполит не замечали кокеток, сохнущих от злости, оттесненных кавалеров, заговорщицких подмигиваний, шушуканья за веерами и поджатых губ. Уста источали мед хорошего тона, но сердца наполнял горчайший деготь. Пузыри и волдыри ненависти вздувались и бесшумно лопались. Как могли Клод и Ипполит, отраженные друг в друге, постичь подобные движения? Вместо того чтобы ненавидеть, они смеялись.
45
Персонаж нравоучительной истории Ж.-Ф. Мармонтеля «Аннетта и Любен» (1761). — Прим. перев.
— Вот послушай, золотко, — сказал один другому, садясь в карету:
У почтенного мсье де Линьера Прямо в церкви случилась премьера, Второй раз у него вставал На венецьянский карнавал, Ну а третий — когда его хор отпевал.Но кучер подслушал. Дело в том, что он был любовником Розетты, которая, уже давно служа мадмуазель Мелани де Линьер, была так же предана своей хозяйке, как та — своему брату Жозефу. Мелани де Линьер можно сравнить с черносливом, правда, пересушенным и несладким. Она казалась самим воплощением сухости — старых
46
«О подражании Христу» — сочинение, приписываемое немецкому богослову Фоме Кемпийскому (ок. 1380–1471). — Прим. перев.
Хотя Жозеф не был таким ханжой, как сестра, желчность их роднила. Он стал посмешищем, но даже не из-за супружеских измен, известных всякому, а благодаря импотенции. Он консультировался у врачей и аптекарей, даже у шарлатанов, принимал снадобья и проходил курсы лечения — столь же нелепые, сколь и бесполезные. Его недуг был неизлечим, и дряблый член лежал на бедрах, будто забытая вещица. В довершение позора его жена сбежала с чернокожим пажом, и это бегство рассмешило весь Париж. Тогда смертельно уязвленный Жозеф де Линьер начал коллекционировать гравюры с изображением военной формы: каждая в некотором роде заменяла несбыточное совокупление. Он вклеивал в большой альбом эти гравюры на тонкой бумаге, создававшие иллюзию огромного эротического богатства — драгоценной крепости, неприступной для любых негров.
Распространившиеся стишки воскресили смех, некогда вызванный бегством, и вскоре стало понятно их происхождение. Вместе с тем вирши разожгли дикую ненависть в душе Жозефа де Линьера и его сестры, в голове которой они беспрестанно вертелись. Старая дева, тайком извещенная Розеттой, разделяла позор своего брата, как и в те дни — черные, словно кожа негра. Но теперь позор еще больше омрачился и усилился, став ощутимым и осязаемым. Позор плоти, сильнее всякого общественного позора, нисходил в мышцы Жозефа, его артерии, костный мозг и заполонял череп. Поскольку Жозеф был неспособен почтить Приапа (и лишь поэтому), позор стал его костяком, самой его сущностью. Пытаясь поднять собственную самооценку воспоминаниями о тех временах, когда сражался в Польше, Жозеф облачался в старый офицерский мундир и любовался собой в зеркале. Но позор таился под мундиром и окружал своим ореолом Мелани.
Де Линьеры любили азартные игры — поразительная, неожиданная черта в людях их породы. О посещении притонов не могло быть и речи, поэтому они часто наведывались в гостиную откупщика мсье Гайяра, где можно было поиграть в вист. Столкнувшись там со своими соседями де Сент-Эффруа, Мелани обвела всю комнату невидящим взором, от которого, впрочем, ничто не ускользнуло. Прежде всего — ревнивое восхищение близнецами, словно меч в животе старой девы. Сердце у нее обливалось кровью, когда щеголь танцевал менуэт с Клодом или, возможно, Ипполитом, сиявшим в сизом шелковом контуше, вышитом розочками, или когда Ипполит, а возможно, Клод, в одном из самых элегантных французских нарядов, вел щеголиху танцевать джигу. Если, как говорится, любовь слепа, то ненависть, наоборот, прозорлива, и у проницательной Мелани было время подумать. Она словно учуяла запах инцеста, который у нее самой, конечно, не было ни возможности, ни мужества совершить, хотя его зародыш дремал в глубине ее души. У этих Сент-Эффруа, наверняка, есть какая-то тайна.
Сидя друг напротив друга, Жозеф и Мелани тонко нарезали маленький паштет из перепелки. Говорили они мало, и тишину нарушал лишь звон хрусталя да столовых приборов. Мелани медленно положила нож.
— Ты не заметил, братец, странный голубой блеск, который я бы даже назвала бирюзовым, в левом глазу мсье де Сент-Эффруа или его сестры?.. Такое впечатление, будто они меняются ролями…
— Но нельзя же меняться глазами, дорогая сестра.
— Не глазами, а одеждой.
Они переглянулись. Ненависть тоже облачилась в новую одежду и явилась с поднятым забралом, воинственная и хорошо вооруженная. Ей осталось лишь придумать какую-то искусную стратегию.
Розетта и Ренод часто встречались в городе, когда выходили за нитками или пудрой. Ренод, брошенная в башне и воспитанная в приюте для найденышей, поступила на службу к Сент-Эффруа в двенадцать лет. Рено, родившийся на босской ферме, с пяти лет стерег скотину, а затем уехал с графом де Сент-Эффруа чистильщиком в Париж. Там он встретил судомойку Ренод, и медленно, упорно, благодаря интригам, подхалимству и собачьей верности, оба поднялись до положения комнатных слуг. Их брак оказался бездетным. Волосы у них уже начали седеть, и после сорока лет службы впереди простирался лишь хмурый горизонт домашних работ. Сложенное белье, прибранные стулья, пришитые пуговицы, шоколад на серебряном подносе да помои, выливаемые в сточную канаву. В церкви им обещали рай с гимнами и арфами, но до рая было далеко.