Образцовая смерть
Шрифт:
Предметы подземного мира обретали новую ценность и самосознание — у них внезапно появлялась душа. Стоило встретиться с ними, такими выразительными и красноречивыми, и тотчас становилось понятным их послание. Можно было уразуметь даже речь тех бесконечно ценных вещей, — например, рома, очков, чернил или табака, — что были надежно спрятаны между балками. Поэтому каждый предмет, видимый или невидимый, обладал отражением, самостоятельным двойником, который разгуливал по туннелям и фантазиям, вызывал желание или страх, что-то рассказывал и неустанно блуждал. Баночка с кольдкремом, рекламные кусочки туалетного мыла, шерстяная тряпка, висящая на трубе, жестяные коробки, хлебные крошки, пустые бутылки — с великолепными названиями «Дикая ирландская роза», «Гром-птица», «Синий поезд» — на расстоянии отправляли своим двойникам послания и пароли, призванные утешить людей или, наоборот, погубить их.
Разобрать голоса темноты было труднее. Помимо крысиного
Кид тоже слышал этот язык пещер, но с тех пор как Свен поведал ему о подземных Матерях, не тревожился, а черпал в нем покой и утешение. Свен был единственным хобо, который вспоминал о своем прошлом. Он называл себя поэтом, хотя написал лишь несколько скверных виршей на случай для провинциальной «золотой книги», когда еще принадлежал к верхнему миру. Он рассказывал, что жил на Капри, пока еще это было не зазорно, и даже втиснул меж трубами своего логова старую фотографию, вырезанную из журнала и превратившуюся из-за сырости в тряпочку. Свен был самым грязным среди хобо, ведь кое-кто из них героически сражался с нечистотой. Он изъяснялся отточенным слогом, косясь единственным открывающимся глазом: второй был наполовину закрыт из-за какой-то болезни. У Свена были тонкие черты, он обладал гуманитарным образованием, но от него разило, как от падали, и он часто повторялся. Время от времени Кид делился с ним нищенским угощением, ведь даже в царстве туннелей Свен сохранял свои прежние паразитические привычки. Главным образом, он был жаден до чтения и свечей, с одинаковой страстью поглощая «Харперс» или «Вилладж Войс». Он берег старый телефонный ежегодник, который ему нравилось листать в присутствии Кида и острить по поводу имен собственных. Очень часто Свен также брал у него очки.
Однажды вечером, при свете двух свечей, выклянченных у Кида, элегантно ощупывая довольно свежий окурок «Генри Клей», Свен заговорил о вечных Матерях, рокочущих в лаве, — ревнивых феях, которые, подобно фалуньской, обитают на дне рудников:
— …Их-то голоса и чарующее пение слышим мы порой по ночам…
Затем, высморкавшись в картонную раковину — «носовой платок», который он никогда не стирал, поэт показал жестом, что хочет остаться один, и Кид вернулся в свое логовище.
Он относился к этим мифам точно так же, как относился в детстве к сказкам. Это было не просто развлечение, а пища. С того дня окружающая обстановка для него преобразилась. Встретившись со своим провожатым, Кид решил поговорить с ним о Свене, но тот разразился проклятьями и стал в ярости распылять дезинфицирующее средство, словно само это имя служило разносчиком вредных микробов.
Утолив чем-либо голод и купив бутылку спиртного, Кид убегал от снежной бури и вьюги, которая вихрем кружила над Бауэри клочки грязной бумаги. Обычно он приходил на Большой централ, когда сиреневое небо уже усеивали драгоценности, и, сам не зная почему, всегда читал «Панам» задом наперед. Гигантские билдинги уменьшали и успокаивали его: он был карликом Ки-дом под охраной добродушных монстров; безобидным насекомым, которое никто и не думал давить в книге, где десятиметровыми буквами выводились волшебные слова «Кока-кола» и, особенно, «Гордоне» — почетное имя подземных Матерей, божеств, полных отвращения к святотатственному кривлянью жестикулирующих феминисток с жирными волосами и грудями, похожими на уши спаниеля.
Узкий проход 13-го пути был хорошо знаком и приветливо встречал его, точно первый буй в гавани. Кид залезал в свою скорлупу, спускался, влипая в нежную слизь темноты, и брел по туннелям, с новообретенной ловкостью огибая препятствия. Иногда он проведывал человека в маске, но очень редко добирался до Свена, который ютился еще дальше — Лазарь в саване из загнивающей костюмной ткани в клетку, никогда не покидавший своей могилы. Что же до остальных, Кид избегал встреч с ними.
Лежа на половой тряпке, подобно сторожевому псу, Кид дремал во влажной теплоте гротов. Он был пещерным зверем и в то же время безмолвным эмбрионом посреди сталагмитов, обоев, цветочных узоров и трубчатых сталактитов первозданного мира. Став мягким, его живот шарообразно вздувался. Голова закруглилась, обнажился лоб, которого раньше не наблюдалось, и теперь он нависал над очками, стиснутый дужками. С каждым днем ноги чуть больше сгибались, и Кид любил складывать на груди две лапки, хрупкие и легкие, как у лягушки. Вновь воцарялся порядок. Доносились голоса извести, замурованной в цементе, руды, из которой был выплавлен металл для труб, и кипящей воды, словно подогреваемой лавой. Из неистощимых сосцов мамочки и мамули извергались грохочущие водопады. Ему было хорошо.
На вазе Евфрония двое подбирают бренные останки Сарпедона: так и тело Сеймура М. Кеннета,
— …Что-то заподозрил, а, проходя мимо, учуял запах…
— Это хоть он?..
— Мы никогда не ошибаемся, забыл?..
Лицо сожрали крысы, впрочем, не полностью. Они же сдвинули тряпку, под которой задохнулся Кид, — именно ею, как можно было предположить, его и задушили.
Им понадобилось больше трех часов, чтобы поднять и втащить его на территорию «Вальдорф-Астории» той дорогой, какой они редко ходили вместе. Оба взмокли от напряжения, но снять с себя одежду значило навсегда с нею распрощаться. Один лишь приподнял маску, а второй стянул трикотажную куртку и повязал ее за рукава на талии. Обглоданное лицо то и дело ударялось о ступеньки лестницы или о стену. Обмякшие руки покачивались, подобно пустым рукавам. Один раз тело даже покатилось кубарем вниз и распласталось на цементе, оставив огромное пятно, и казалось, будто оно что-то говорит, обращаясь к тени, которой стало теперь навсегда. Они спустились за ним, взвалили на спину этот полый рог, где завывали тритоны смерти, и обхватили запястья, покрытые дряблой, холодной кожей, спеша достичь цели, пока не рассвело. Похоронный кортеж сопровождался большими органами трубопровода, юркими тараканами да черным крепом из мух. Намечалось великое пиршество.
Двор с мусоросжигателями полнился шумом машин, на землю падал квадрат света. Чей-то оклик, время от времени — далекий звонок, и ни одной живой души, не считая серо-рыжей, мягкой шерсти и меха, молча рыскавших возле урн.
Они не бросили его, а осторожно положили на землю. Ради приличия следовало бы накрыть лицо, но у них ничего с собой не было, не говоря уж о том, что они спешили скрыться. Да еще вся эта серо-рыжая шерсть с горящими слюдяными глазами…
Уходили с чувством облегчения. Разумеется, персоналу «Вальдорф-Астории» не впервой было находить такого рода посылки. Их даже разбирал смех.
Добравшись до уголка Сеймура М. Кеннета, они без единого слова разделили между собой содержимое картонки. Там лежали махровое полотенце, коробка «нескафе», соль, горчица и пакетик из папиросной бумаги, которой так удобно протирать очки. Сами же очки исчезли.
Идалия на башне
Настанет время, и мисс Идалия Дабб представит себя относительным и незавершенным подобием Бонни Данди — горца, верного королю Якову и обладавшего такой горячей кровью, что вода начинала кипеть, когда он опускал в нее ноги. Бонни заключил договор с Дьяволом и оставался уязвимым «лишь для того, что принадлежит ему самому», потому пуля, принесшая Бонни смерть, была отлита из пуговицы с его одежды, проданной врагу вероломным слугой. «Быть мне Данди», — говорят шотландцы в случае беды. Так и бедственное положение семнадцатилетней мисс Идалии Дабб, ее агония и смерть будут вызваны тем, что принадлежало ей самой: ножкой в маленьком ботинке, равно как и молчаливой изменой. Рассмотрим орудие роковой цепочки причин и следствий. Летом 1851 года в моду вошли весьма кокетливые ботинки — плоские, из светлой кожи. Их резко срезанный лакированный носок показывался крайне редко, разве случайно или из озорства. Центральный шов проходил вдоль всего подъема до самой лодыжки и так туго ее сжимал, что сверху иногда нависала плоть. Впрочем, это не относилось к мисс Дабб, ведь ее ноги в белых чулках были прямыми и худыми, как у птицы. Глаза, тоже птичьи, напоминали круглые перламутровые пуговицы с темной точкой в центре, на которые застегивались сбоку ботинки. Внутри — слегка изогнутая ножка с розовыми ногтями, подстриженными под прямым углом, с синеватой кожей цвета снятого молока. Именно этот сложный динамичный механизм, движимый мышцами и нервами, приведет к роковому событию — медленной и мучительной смерти мисс Идалии Дабб, которой я посвящаю назидательную новеллу, где изображена ситуация, связанная с недоразумением и последующей находкой.
— Мне хотелось бы совершить путешествие на воздушном шаре, — сказала Идалия Дабб, как бы ни к кому не обращаясь, но, желая быть услышанной, закрыла один глаз, дабы лучше оценить округлость шарика, который она держала большим и указательным пальцами против света: косточки виднелись в мякоти расплывчатыми пятнышками. — Долгое путешествие на воздушном шаре…
Миссис Дабб посмотрела на дочь с непониманием, сожалением и целой смесью противоречивых чувств.
Спросив для вида, не желает ли кто-нибудь доесть ветчину, и не дожидаясь ответа, мистер Децимус Дабб сам проворно ее загреб. Из-за него чаепитие затягивалось до бесконечности, поскольку он несколько раз начинал все сначала: похоже, рак простаты необъяснимым образом обострил аппетит. Мистер Дабб продвигался сквозь горы еды, подобно шахтеру, рубящему уголь киркой, и печально было наблюдать, как он с необычайной энергией проглатывает то, что питало его кошмарную опухоль.