Обреченные
Шрифт:
Через некоторое время из припарковавшегося седана к двери с табличкой «ЖЕН» торопливо прошагала женщина с явно переполненным кишечником. Я приготовилась последовать за ней, но сама уже держала ноги крестиком из-за стремительно подступавшей мочи. Когда отягощенная массами дама подошла ко входу, я стояла к ней так близко, что могла бы сойти за ее тень. Она потянула за ручку – никакого эффекта. Потом навалилась плечом, толкнула, опять дернула, но коричневая дверь не поддавалась. И лишь тогда, проследив за ее взглядом, я увидела приклеенную скотчем бумажку. Надпись, сделанная от руки, сообщала: «Не работает». Прошипев нечто генитально-эксплетивное, женщина круто развернулась и зашагала обратно к машине.
Не веря своим глазам, я ухватилась
За время моего бдения несколько человек успели войти и выйти из мужского туалета с другой стороны здания. Теперь у меня были две возможности: словно животное, сделать свое дело на колючий обкаканный газон, среди мух, под сальными взглядами дальнобойщиков и на виду у спешащих мимо добропорядочных мамаш, либо ковылять обратно к бабушке на ферму в обмоченных, как у младенца, штанишках. Оба этих унизительных варианта я отвергла. Третий был – отринуть все культурные нормы, отказаться от всех ценимых мной моральных и этических принципов. Нарушить самое страшное общественное табу. Я ощутила, как по ноге побежала капля и оставила на моих джинсовых слаксах темное пятнышко. Итак, вцепившись в «Бигль», будто в щит, скрывающий мой позор, я опустилась до уровня преступника, еретика и святотатца.
Я, одиннадцатилетняя девочка, прокралась в мужской туалет.
21 декабря, 9:00 по центральному североамериканскому времени
Вхождение в лабиринт царя Миноса
Отправила Мэдисон Спенсер (Madisonspencer@aftrlife.hell)
Милый твиттерянин!
Давно ушедшим днем я сидела в кабинке общественного туалета и больше всего боялась не того, что меня схватит и станет обижать какой-нибудь истекающий слюной мистер Уродус Извращенкинс. Нет, причиной, по которой сжимались мои легкие, а сердце колотилось, как галапагосский зяблик в силках (даже пока мочевой пузырь извергался жгучим потоком), был страх, что меня арестуют. Мое присутствие в мужском туалете нарушало священные социальные табу. Я не сомневалась, что меня сурово накажут, и где-то в глубине души очень этого хотела.
Не спрашивай почему, но страх этот походил на ликование в рождественский сочельник, и я ожидала наказания, будто оно – пони из чистого золота.
Не то чтобы мои родители когда-либо праздновали Рождество.
Смела ли я надеяться, что если меня поймают, то поставят к позорному столбу? Местный судья с каменным лицом привяжет меня посреди сельской площади, с моего трепетного, едва расцветающего тела сорвут одеяния, и меня высекут. Не только плеть обрушится на мою нежную кожу. Деревенские дуболомы станут поганить похотливыми взглядами беспомощную невольницу, а их пальцы сквозь дыры в рваных крестьянских штанах – жадно теребить репродуктивные органы.
Милый твиттерянин, если откровенно, я находила такую перспективу безмерно увлекательной. До чего великолепно было бы, вынеся могучий удар, вернуться в швейцарский интернат в рубцах и кровоподтеках, которые показали бы тамошним избалованным деткам, как сильно меня кто-то Ctrl+Alt+Любит. О, я предстала бы стоиком!
Так начиналась первая экспедиция юннатки в глубь мрачного континента маскулинности. Капель протекающих кранов разносилась звонким подземным эхо, будто на дне глубокой пещеры кто-то дергал струны арфы. Реальный мир существовал где-то далеко. Собачьи катыши, кренящиеся на поворотах грузовики. Резкий немилосердный свет солнца. А здесь обитало нечто находящееся за пределами опыта наивной школьницы.
Даже турецкая тюрьма показалась бы симпатичнее этого места. Слои краски пыльного цвета свисали с потолка. Лепрозные узоры плесени, будто тисненые обои, арабесками расползались по шлакоблочным стенам. Все вокруг было грязным, ржавым, поломанным. Вдоль одной стены капала кранами вереница умывальников, а над ними тянулась настенная живопись: злые граффити и процарапанные номера телефонов.
Напротив висели забрызганные мочой писсуары, а рядом хлипкие перегородки из листового металла разделяли три провонявшие кабинки; в крайней я и скрылась, чтобы справить нужду. Стенки вовсе не были глухими: шпана, а может, местные голодные дятлы попортили металл и наделали в нем дырок разных размеров. Сквозь эти пакостные отверстия мне было видно помещение.
Я сидела в чудовищно перепачканной ветхой кабинке, мои легкие отторгали ядовитый воздух, а руки старались ни к чему не прикасаться.
Моя соученица по швейцарскому пансионату, некая мисс Блудня фон Блудниц, однажды поведала, каким образом католики получают отпущение грехов. По ее словам, они забираются в затемненную будочку и сквозь дыру в стенке рассказывают Богу непристойности. Сидя в туалетной кабинке, я поняла, как это происходит. Примерно посередине металлической перегородки находилось отверстие, через которое я видела соседнюю кабинку, – диаметром поменьше глаза, с рваными торчащими краями, будто крохотная оскаленная пасть. Я хотела посмотреть сквозь дырку, но было слишком страшно приближать глаз к острым, как нож, зазубринам. Хоть на носу у меня и сидели очки.
Делая вид, будто ищу божественного прощения, я поднесла рот к жутковатому отверстию и, чтобы испытать любовь Бога, как испытывала любовь родителей поддельным дневником, принялась шептать о выдуманных убийствах и магазинных кражах. Я лжесвидетельствовала, сочиняя подробности.
Каждый раз делая вдох, я чувствовала, что воняет здесь, по выражению вышеупомянутой фон Блудниц, как от вагона потных подмышек.
Человеческая сексуальность вовсе не ограничена генитальными репродуктивными функциями. Я могу смело сказать, что эротика охватывает самые разные виды поведения: при одних напряжение возникает, другие им управляют, третьи со временем дают ему разрядку. Я расслабилась, сделала пи-пи, и это фонтанирующее удовольствие было моей моделью того, на что однажды будет похож оргазм. Мать открыто обсуждала со мной оргазмы, и отец тоже, но мое представление о делах сексуальных оставалось разрозненным и теоретическим.
Со стульчака, обхватывавшего мой детский зад, я взглянула, заперта ли дверь кабинки. Открытый «Бигль» лежал у меня на коленях, я листала его в поисках рукописных воспоминаний моих предшественников и тут наткнулась на слова, оставленные синими чернилами на полях: «я выращу дочь, которая однажды станет великим воином…»
От чтения меня оторвал шум. Скрежет и визг ржавых петель – распахнулась входная дверь. Теперь в туалете был кто-то еще. Поскольку струить я закончила, то ужом влезла в джинсы и приготовилась дать бой, однако, застыв от жары и страха, истекая потом из каждой поры, села обратно на стульчак. Сквозь отверстия в стенке разглядеть я смогла совсем немного: кусочек неопрятной одежды, сустав волосатого пальца. Незнакомец вошел в соседнюю кабинку и шарахнул хлипкой дверью.
Судя по звуку, зверюга был громадным. Захлюпав и зачмокав, как слив ванной, он набрал полный рот слюны (та пророкотала по горлу и щекам) и харкнул – густой плевок вылетел пулей и шмякнулся об пол. Из-под перегородки брызнули коричневые капли с частичками жевательного табака, и я, насколько позволяла теснота, отодвинула «басс виджуны» в сторону. Жилище возле моей кабинки захватил огромный неуклюжий огр. Это прибавило к моему страху еще и голод, но не в смысле желания поесть. Так же как солнце унылой глухомани вызвало жажду, так и ощутимое присутствие лохматого великана пробудило новую, хоть и слабую физическую потребность. Истинный ученый, посвятивший себя исследованию природы, рассуждала я, замер бы и притих. Кабинка была неплохим наблюдательным пунктом; мистер Дарвин сиживал в местах и похуже. Я услышала, как расстегивается массивная молния. За этим угрожающим звуком последовал другой: о бетонный пол звякнула металлическая пряжка.