Обреченные

Паланик Чак

Пока я колеблюсь, из щели между бархатными занавесями портшеза появляется изящная рука. Мелодичный голос произносит:

– Не бойтесь!

Рука – безупречный эталон руки, грациозной и неземной, – отодвигает красный бархат и открывает пассажира – прелестную деву. Юную богиню.

Пузырящееся пламя растет, охватывает новые пластиковые ступени, пенопластовый пьедестал, подножие обелиска из полистирола, а прелестная дева опускает стройные ноги на землю и сходит с кресла. На сияющих волосах покоится венок из ветвей оливы. Ее руки и ноги гладкие. Ее лицо не испорчено очками. Ее изящное тело убрано простой крестьянской туникой – знакомым

синим шамбре.

Безупречная дева указывает на меня идеальным пальцем и повелевает:

– Изыди, тлетворная мерзость! Сгинь, жирная обманщица! – Она расправляет плечи и гордо объявляет: – Узрите, ибо я, Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер, восстала из могилы, чтобы привести человечество к вечной жизни.

21 декабря, 14:31 по гавайско-алеутскому времени

Разоблачение!

Отправила Мэдисон Спенсер ([e-mail])

Милый твиттерянин!

Прекрасная незнакомка делает прыжок. Я лежу при смерти на пластиковой земле, а она пулей вылетает из портшеза и падает точно на мой голый дрожащий хребет.

Я ерзаю, хочу высвободиться и извиваюсь, а безупречное дитя сидит на мне верхом. Примостившись стройным задом на пояснице, она бьет меня кулаками по голове, вцепляется в космы и пихает меня лицом в занявшийся от свечи огонь. На лице вспухают пузыри. От жара, точно от передозировки коллагеном, губы набухают, а кожу растягивает так, что она лопается.

Пламя очень близко, и кончик моей сальной косы начинает тлеть. Сплетенные пряди горят, словно вонючий неторопливый фитиль.

Кости сломаны… сердце болит… я беспомощна, не в состоянии подняться. На подмогу никто не приходит. Дух мистера К. стоит в сторонке по одну руку и всхлипывает. Суккуб Бабетт – по другую и вопит с демоническим воодушевлением, а скотиниты рыдают и скрежещут зубами.

Все ясно: родители меня не любят. Даже не узнают. Они любят вот это – тощую Барби-версию меня.

Остерегайтесь, мои досмертные последователи: если уж занял физическое тело, то должен обитать в нем до его полной кончины. Ты обязан страдать, пока полученные при жизни травмы не сделают этот сосуд нефункциональным. Другими словами, моему духу не вырваться. Я должна терпеть болезненные побои.

Я корчусь под ее неожиданно большим весом. Изворачиваюсь к ней лицом. Формой Барби-Мэдисон служит та самая рубашка из шамбре в пятнах засохшей слизи, полы колышутся над обнаженными ногами. В руках вместо дубинки «Путешествие на “Бигле”» – книга с подробными аннотациями кровью. Этим не самым легким фолиантом Барби лупит по моему позаимствованному лицу. Моя голова болтается, откашливает слюну и, хныча, бессвязно возмущается. Горячие слезы гейзером бьют из одолженных глаз.

Мэдисон-самозванка, сидя на мне, очень старается, однако же не потеет. И дыхание у нее легкое, несмотря на долгие энергичные усилия. Я вяло защищаюсь: стучу по ее торсу шишковатыми локтями и коленями, но с тем же успехом я могла бы избивать огромную резиновую покрышку многотонного грузовика.

Кожаным переплетом книги мне ломает нос – расплющивает и сворачивает набок. Я хватаю ртом воздух. В ушах гул и звон. В глазах яркие звезды.

Пальцы судорожно цепляют край синей рубашки. Я держу ее, изо всех сил стараюсь сорвать одежду со стройной фигуры. Это мне удается, но все без толку: соображения стыдливости не ослабляют рвения Барби. Для скотинитов все, должно быть, выглядит так, словно голый извращенец – похотливый скелет с кожей дурного цвета – пристает к голой девушке.

Я сопротивляюсь все слабее. После первой полусотни ударов по физиономии все остальные похожи один на другой. Наваливается вызванная травмами апатия. Даже боль теперь не способна удержать мое внимание, и мысли разбредаются. У Элизабет Кюблер-Росс [43] об этом ни слова, однако есть еще одна стадия умирания. Помимо гнева, отрицания и торга есть скука. Да, скука. Ты сам себя покидаешь.

Наступает странное умиротворение. Избитая до бесчувствия жестким томом, я постепенно перестаю сопротивляться: приходит отстраненность более глухая, чем от рогипнола. Если я умру… так тому и быть. Раз папе с мамой она симпатичнее, пускай себе удочеряют эту чистую куклу Мэдди. Из дальнего далека я чую запах горящих волос. Едва слышу, как кулаки шлепают по отбитому мясу – мое тело уже хлюпает от крови.

43

Элизабет Кюблер-Росс – автор концепции психологической помощи умирающим.

Там я уже бывала. Я сдалась. Невнятными от изнеможения словами я молюсь, чтобы сердце встало.

Вам, досмертным, должно быть, это очень не нравится. Вы терпеть не можете отступников, но я такая. Я уклоняюсь от жизни. Не живу в полную силу. Сбегаю.

Если существует некий великий план, я ему подчиняюсь. Я отдаю себя судьбе.

От таких яростных ударов даже «Бигль» начинает разваливаться. Страницы рассыпаются – предложение за предложением. На меня, трепеща, слетают обрывки бумаги. Слова, написанные карандашом. Один клочок, похоже, горит – край страницы мерцает ярко-оранжевым. Это Фест – крохотулька Фест сопровождает вырванный клочок. Золотистые крылышки яростно молотят воздух. Он зависает, показывая мне листок.

Синими чернилами детской рукой написано: «Ставь перед собой цель настолько трудную, чтобы смерть показалась желанной передышкой…»

Тут, милый твиттерянин, мой слабеющий мозг издает последнюю отрыжку вдохновения. Возможно… возможно, эта бешеная драка и есть та битва со злом, к которой меня готовили родня и поколения телефонных опросчиков.

Вот испытание, которое давно предсказывал Леонард.

Выживание наиболее приспособленных против выживания наиболее добродетельных.

Я поднимаю скрюченные ладони, чтобы перехватить книгу и остановить град ударов. Мои тощие пальцы вцепляются накрепко, а дрожащие руки пытаются выдрать жестокий походный дневник мистера Дарвина. Волшебным образом произошел полный переворот: умирающий человеко-труп снова вступает в мрачное состязание с мальчикоподобной девчонкой.

С мучительным воплем я вырываю книгу. Теперь оружие у меня.

Размахнувшись – так уже было – пропитанными кровью и спермой мемуарами Ч. Дарвина, утратившего веру богослова, я вкладываю тающие силы в могучий удар по миловидному кумполу моей соперницы. Крепкая затрещина откидывает ее назад и на мгновение оглушает, а заодно проливает последний дождь засушенных фиалок и анютиных глазок из сырых страниц книги.