Обреченные
Шрифт:
— Нет! Не согласится он туда вернуться! Это верно! Недаром письма родни материной даже не читает. Стыдится самого себя. А там его, либо память либо совесть доконают, — высказал свое Андрей.
— А мы его там женим! А что? В самом деле! Найдем путевую старуху, чтоб поодиночке не вековать. И пускай живет отец в радости. Бабу, хоть и старую, прошлое интересовать не будет. Лишь бы было о ком заботиться. Они на том помешаны, — рассмеялся Андрей.
Внезапно в дверь дома постучали громко. Иван Иванович насторожился, прислушался. Знал по давнему опыту, громко в дома колотятся чекисты, милиция и власть. Они себя всюду хозяевами считают. «Кого же из них теперь принесло?» —
В дверь вошел Волков. Он оглядел Комаров и поздоровавшись вежливо, спросил хозяина. Присев поближе к Ивану Ивановичу, заговорил робко о том, что решили власти открыть в Усолье медпункт для ссыльных. А вот помещенья подходящего не нашлось. Вот если бы он пошел жить к кому-нибудь из сыновей, а свой дом отдал бы медицине. Она обо всех заботиться станет. Не то, пока медпункт построят, люди, да и дети пострадают. Время уходит.
Комара даже затрясло от такого предложения. Или мало его в свое время обижали власти? Отнимали все. И теперь, когда жизни осталось на один вздох — в покое не оставили. Из своего угла норовят прогнать. Живым закопать в могилу.
— Это кто же тебя подослал ко мне? Кто меня со свету сживает? Вы этот дом помогали ставить? Или не вы отбирали у нас последнее с заработанных — за материалы? А теперь отнять? И здесь я вам бельмом стал в глазу? А ну, вон отсель! Даже в ссылке раскулачивать надумали! Падлы, чтоб вас всю жизнь колючей проволокой вместо веника парили!
Михаил Иванович встал побагровев, стиснул зубы и процедил:
— Шкура продажная! Я к тебе, как к человеку! А ты — вон как оскалился! Ну, ничего! Вспомнишь ты этот день, немецкий холуй! — и пошел к выходу крупными тяжелыми шагами, не оглядываясь на сыновей и невесток, следивших за ним исподлобья.
— Я таких как ты, грозилок, на столбах по всей дороге вешал. Погоди, не все вам нас душить! Воротится и мое времечко! Я вам за Усолье…
Не дали договорить — втащили деда в дом с крыльца сыновья. И теперь закрывали ставни на окнах даже средь бела дня. А Комара-старшего увел к себе от греха подальше Сергей. Решив, что пусть постоит дом пустым, раз покинуло его счастье и беды никак не уходят с порога.
Иван Иванович перешел в дом к Сергею на теплую лежанку русской печки. Здесь было темно и тихо, всегда пахло вкусной снедью. Здесь его, кроме внуков, никто не тревожил.
А через три дня узнал Иван Иванович, что уговорил его сыновей Гусев и другие ссыльные. Отдали они дом отца под медпункт. Без него Усолью невозможно жить стало. Но отдали на время, пока строится ссыльными медпункт по плану и заданию поселковых властей. Было обещано, как только сдадут его медикам, те освобождают дом Комара.
Старик, когда узнал о том, от злобы с печки слез кряхтя.
И принялся на чем свет стоит бранить пустоголовых сыновей, которые дозволили воровской власти себе на шею влезть.
Дед топал ногами, ругался по-черному. Особенно на старшего— Андрея, понимая, что он подбил младших братьев уступить властям. Он не знал, и не хотел слышать причины, заставившей сыновей уступить дом.
ф в то время, когда старик называл сыновей болванами, в дом вошел Александр Пряхин, прибывший в Усолье вместе с Комарами и другими полицаями, за что его огульно, пока не разобрались, называли ссыльные продажной шкурой.
Комар поначалу ненавидел Пряхина всей требухой. Еще бы! Ведь Александр работал чекистом в самой Москве. И не один год. А целых пятнадцать лет. Наверное, на его душе грехов так много, что даже власти решили его упрятать подальше
Но как-то у костра, бывший чекист, не вдаваясь в мелкие детали, рассказал, что еще до войны был арестован его отец — известный чекист. Сам Александр тогда работал в ЧК и ходил к начальству выяснить случившееся. Но устно. Его выслушали. Но отца вернули мертвым. А тут война. Его политруком на фронт отправили. Он воевал на передовой, не прячась за спины солдат. За это награды дали. А потом… Это уже было в сорок третьем — контуженным в плен попал. В концлагерь, конечно не один. А когда пришла победа — их осудили… Сначала Воркута… Потом в ссылку. Отправляя Пряхина, припомнили ему отца — врага народа. Мол, вот и ты такой. Почему позволил себя в плен взять? Почему не застрелился? Испугался? Жить хотел? Вот и дыши в Воркуте!
Пряхин тогда долго был в изумлении. Почему же тогда его не убрали из органов? На войне награждали. Значит, было за что! И вдруг гниль в нем углядели! Было чему удивляться.
В Усолье он долго был в недоверии у ссыльных. Считали его «подсадной уткой», «наседкой». Но жизнь показала ошибочность подозрений, хотя и произошло это не сразу…
Пряхина даже дед Комар признавал. И хотя Александр не был расположен к Комару по-доброму, зла никогда не причинял. Он один, без оговорок, работал в паре с Комаром. И ссыльные нередко смеялись меж собой, мол, две продажных шкуры, два палача, им только и жить рядом. Им делить нечего. И Оська нередко, глянув, как работают Комар и Пряхин, говорил, хохоча:
— А эти падлы и тут друг перед другом дергаются, кто лучше из них! Интересно бы мне знать, кто из них первым другого заложит? Они ж, сучьи ососки, без этого дышать не умеют.
Комар огревал Оську ненавидящим взглядом. Александр даже внимания на него не обращал.
Пряхин работал наравне со всеми и ни от кого не отставал. За путину так изматывался на лову, что лицо становилось серым. А руки — черными от порезов сетями, от весел, от морской воды.
Он дольше других втягивался в работу. Но никогда не жаловался на усталость. Не ругал, не проклинал, не сетовал ни на что. Когда в Усолье приезжали чекисты или милиция, Пряхин словно не видел их и никогда не вступал с ними в разговор.
За все время ни разу не был в поселке. И за покупками в Октябрьский ездила жена Пряхина — Елена.
Александр был необычным человеком. Когда Комар принимался материть коммунистов, Пряхин отворачивался, чтобы не слышать его. Когда дед остывал и прекращал ругаться, напарник говорил:
— Ну к чему ты себя позоришь? Коммунисты, говоришь, плохие? Советская власть никуда не годится? Потому, что тебя обидели. А только ли тебя? Ты за свое скольких людей жизни лишил? Кровью свою плату взял. И все мало! А сколько человеку нужно? Я никого не убивал. Не отнял ничего. Воевал не хуже других. А меня сюда сослали лишь за то, что я сам себя не убил, будучи без сознания. Вот и сравни, кому из нас должно быть больнее? Но я никого не кляну. Да нет. Не потому, что сознательнее или умнее других. Все люди одинаковы. Просто знаю, что молода наша власть. Нет опыта, не было примеров. Сама, ищет пути. Это — как ребенок, едва ставший на ноги. Два шага пройдет, на третьем — споткнется, где-то и упадет, набьет шишку, поплачет. Но встает и идет дальше. Глаза боятся, а нога идут. Как ни страшно ушибиться, продолжает ходить. И все уверенней, тверже. Потом и бегать начинают. Но тоже, пока вырастут — сколько раз коленки, локти и лоб собьют. Опыт с годами приходит. А всякая наука не без ошибок находит истину. Даже в старости люди ошибаются.