Обрученные с Югом
Шрифт:
— Предупреждал же я, что сосанье болтов не доведет тебя до добра, Тревор По.
— Мой герой, — слышу я ответные слова Тревора, который на Тревора совсем не похож, но голос остался прежним, и я узнал бы его из миллиона голосов.
Раздается звук тяжелых шагов, они приближаются вверх по лестнице.
— Задержи его, Жаба! — бросает Найлз на бегу, выскакивая из комнаты с Тревором на руках.
Моя позиция наверху лестницы мне кажется удачной. Когда Банни достигает третьего этажа, я обращаюсь с молитвой к ветхозаветному Богу, наделившему Давида силой, которая позволила ему победить филистимлянского великана Голиафа. Прошу я у Бога и той силы, которая позволила ослепшему Самсону обрушить потолок на голову Далилы и ее
Банни смотрит вверх и видит меня.
— Считай, что ты труп, парень, — говорит он. — Кто ты такой, сукин сын?
Бывший игрок «Рэйдерз» не спеша, печатая шаг, надвигается на меня — правда, с некоторой осторожностью: в руках у меня железный ломик, и держу его я с решительным видом, явно намереваясь пустить в дело. На вопрос Банни я кричу неожиданно для себя:
— Я Горацио у моста, и ты, жирный сукин сын, не пройдешь!
— Ты просто чокнутый, — говорит Банни, продвигаясь вперед. — Как тебя зовут?
— Горацио у моста! — снова ору я.
Казалось бы, этот эпизод из детства давным-давно позабыт. Когда я был маленьким, отец перед сном читал нам с братом стихи. Стив обожал балладу «Горацио у моста» Томаса Бабингтона Маколея, [102] мы даже заучили куски из нее наизусть. И вот эти строки всплывают у меня в памяти, когда великан приближается ко мне. Я начинаю декламировать, срывая голос, и он останавливается на лестнице. От растерянности я выкрикиваю строку за строкой в этом ужасном доме, населенном умирающими людьми. Краем глаза я замечаю, что некоторые из них выползли из своих комнат и наблюдают за разыгрывающейся драмой. Как одержимый, я декламирую:
102
Томас Бабингтон Маколей (1800–1859) — английский государственный деятель, историк, поэт и прозаик Викторианской эпохи. (Прим. ред.)
Я пожалел, что не запомнил поэму целиком, но это уже не имеет никакого значения, потому что в этот момент Банни предпринимает атаку. Его ошибка заключается в том, что он пытается свалить меня, ухватившись ручищами за мои ноги. Для этого ему приходится задрать лицо, и я наношу ему быстрый удар по правой скуле. Удар оказывается таким сильным, что мы оба этого не ожидали. Банни пятится назад, правая сторона его лица залита кровью, он хватается за перила, чтобы не упасть. Перила ломаются под тяжестью его тела, и он падает в лестничный колодец.
Это все, что успевает заметить отважный Горацио, потому что он пускается наутек. Даже удивительно, какую скорость я способен развить в такой ситуации. Я слышу, как Тендерлойн оглашают сирены полицейских машин, подъезжающих с разных сторон. В «Дельмонико» слетаю по лестнице, как будто у меня за спиной выросли крылья. Я чувствую себя неуловимым. Мюррей ждет меня, Молли уже открыла дверцу, и я прыгаю в машину. Дверь захлопывается, водитель жмет на газ, и мы мчимся от «Дельмонико» в клинику на Калифорния-стрит, Шеба уже предупредила врачей о прибытии Тревора. Найлз всю дорогу держит Тревора на руках, его завернули в теплое одеяло. Шеба, плача, не выпускает руки брата. Я обнимаю Тревора, целую в щеку, говорить после пережитого нет сил.
— Ты читал Банни стихи или мне почудилось? — спрашивает Найлз.
— Заткнись,
— Ты всегда был ненормальным, Жаба, — говорит Найлз. — Но читать стихи психопату — это уж слишком…
— Я никому не позволю критиковать Леопольда Блума Кинга. Он единственный из нас назван в честь вымышленного персонажа из романа, который невозможно читать, — слабым голосом произносит Тревор.
— Заткнись, Тревор, — хриплю я. — Я только что ударил человека железным ломом. Я, уважаемый журналист респектабельной газеты, только что ударил психа железным ломом. Не исключено, что я закончу свои дни в тюрьме, где меня будут трахать в жопу разные тяжеловесы.
— Просто сказочная перспектива, на мой вкус, — улыбается Тревор.
— Все-таки Тревор верен себе, — смеется Шеба.
— Я замечаю, Тревор, ты стал хуже соображать, — отвечаю я. — Это было ужасно.
— Завтра мы будем в Чарлстоне, Тревор, — говорит Молли. — Мы забираем тебя домой. Мы будем заботиться о тебе.
В наш последний калифорнийский вечер мы собираемся в Красном зале отеля «Клифт», чтобы исполнить заведенный у нас ритуал прощания с Сан-Франциско. Более двух недель наши души, восхищаясь и страдая, принадлежали золотому городу, расположенному в пропитанном мифами, немыслимом штате, который в одиночку защищает континент от натиска Тихого океана. Красный зал отеля «Клифт» всегда был последним пунктом наших странствий по Сан-Франциско, и Тревор требовал, чтобы этот ритуал свято соблюдался перед тем, как его гость покинет Сан-Франциско и вернется к тупой и скучной жизни в своем унылом городе.
Я прихожу в Красный зал первым, при полном параде — в соответствии со строгим протоколом церемонии прощания с великим городом, который установил Тревор По. Сегодня мы собираемся в этом зале все вместе так, будто ничего не случилось. Но это путешествие в Сан-Франциско отличается от прежних, когда мы приезжали в гости к Тревору, оно не было развлекательным. На этот раз мы приехали сюда, дабы выяснить, жива ли та простодушная любовь, которая соединила наши судьбы в юности, дабы поверить себя невинностью тех детей, которые некогда оказались в Чарлстоне пленниками одной и той же тюрьмы. Завтра мы покинем совсем не тот Сан-Франциско, который показывал нам Тревор, и по дороге в аэропорт не будем оглядываться назад. Город Тревора, золотой город счастья, превратился в город скорби, в город приговоренных к смерти, которые ждут расстрельную команду, не зная точного часа. Завтра эти скорбные глаза, перевернувшие нашу жизнь, останутся в прошлом.
Кто-то легонько целует меня в губы и садится рядом. По запаху «Шанели № 5» я, даже еще не открыв глаза, догадываюсь, что это Молли.
— Тревор находится в неплохой форме, если учесть все, что он пережил, — говорит она.
— Вот и замечательно, — отвечаю я и поднимаю бокал.
Мы с Молли так ни разу и не разговаривали после той благословенной ночи, когда она пришла ко мне в постель. Все наши мысли были направлены на поиски Тревора. Но и теперь, когда он найден, между нами сохраняется какая-то неопределенность, больше с ее стороны, чем с моей. Мы не говорим о наших отношениях, и я не знаю, чем вызвана ее отстраненность: смущением или пониманием, что она все еще любит Чэда. А может, тем, что Фрейзер всем открыла наш секрет. Я ничего не знаю и ни о чем не спрашиваю. Я слишком боюсь услышать ее ответ.
На этот вечер с меня вполне достаточно того, что Тревор найден, что он с нами. И пусть мы с Молли, как чужие, сидим в баре и потягиваем коктейли, пока остальные с шумом входят через огромные двери и окружают нас. Шеба начинает плакать, она каждого из нас целует и крепко обнимает. Айк, по-медвежьи заграбастав меня, вальсирует по паркету. Бетти, горя от возбуждения, пересказывает Фрейзер события дня. Пианист объявляет: «The September Song». Айк по-прежнему кружится, не выпуская меня из объятий.