Обряд
Шрифт:
— До нас, значит, дела никому нет?! — крикнул Игорь.
Капитан молчал.
— Ну погибнет же он, меньше двух часов осталось! — ’Ухо, прижатое к трубке, вдруг заледенело.
— Понимаешь… — сказал капитан.
Игорь бросил трубку и выскочил из кабины. К черту, к черту! Чего он никогда не мог понять — как этот город еще существует, не вымер, не превратился в руины, не рассеялся в прах. В прошлом месяце южную окраину оккупировала армия крыс с городской свалки. Полтора часа по шоссе Первопроходцев текла серая омерзительная река, заперев население в квартирах, подъездах, в метро, в наземном транспорте, и некому было унять ее. Троллейбус, в котором сидел Игорь, встал посреди улицы — водитель не решался давить эту угрюмую кашу.
Он посмотрел на часы: две минуты одиннадцатого. Значит, они уже вышли, если верить этой в кофте. Он кинулся в гараж.
Выворачивая на шоссе, ведущее к Клиновой, он подумал, что в одиночку дело пропащее, безумная затея. Но друзей у него никогда не было. Искать же просто знакомых… Он всадил передачу, скрежетнули шины, автомобиль, вжимая его в сиденье, полетел, и он почувствовал в себе спокойную ярость, остервенение спешной, но привычной работы.
Даль все больше тускнела, переходя из лиловой в фиолетовую, встречные жлобы обжигали ближним светом. Он опять взглянул на часы: двадцать одиннадцатого. «Они будут на месте не позже половины двенадцатого», — сказала она. Двигатель визжал, на неровностях — чертовы дороги! — машина прыгала, казалось, на полметра.
В Пристанище, вымахивая на пригорок, он краем глаза вдруг выхватил тень, метнувшуюся сбоку. Удар о бампер, еще удар, уже о правую дверцу — оба тяжелые, громоздкие и глухие, мясные. Он посмотрел в зеркало: перевертываясь вверх лапами, крутясь, падала на асфальт огромная черно-белая, кажется, породистая псина. Как она сюда попала в этот час?
Недвижная туша собаки, напоследок еще раз мелькнувшая в зеркале, вдруг вызвала в нем приступ отвращения и ненависти. С его сыном, с его мальчиком они хотят поступить, как с животным. Ну, сволочи, они дорого заплатят.
Он запомнил описание человека, у которого сейчас сын, до самых пустых и неясных подробностей: высок (что значит высок — выше других, тех, кто рядом с ним?), нос прямой, сильный (вот уж примета), над левым глазом большая родинка (ночью-то). Он не спрашивал себя, зачем все это нужно, если тот человек будет держать в руках запеленутого младенца. Но ему хотелось знать, как он выглядит. Сознание, что у неготам есть союзник, поддерживало слабенький комочек надежды.
Но он ненавидел и этого человека. Что-то непоправимое произошло с ним за последние два дня, что-то вырвалось из глубин его существа, уничтожило дыхание участия и соучастия в окружающем мире. Да разве могло быть иначе? О каком прощении и ненасилии говорили ему? Что значат эти догмы морали? Он выскочил из этой колеи, выскочил вообще из того мира. Господи, мадам Денивье, деньги бабки Анны и прочее — это было на планете Уран в прошлом тысячелетии. Он выпал из той жизни, выпал и после чудовищной тряски по ухабам, кажется, опять несется внутри желоба, но это уже другой желоб, и он будет лететь по нему до конца, у него нет другого пути.
Какой-то час, полтора — и Димы не будет в живых. Да что же это, Господи! Господи, которого не может быть в этом опрокинутом мире. Он плюнет в небо — нет его там… Господи, помоги!
Казалось, машина сейчас лопнет, развалится, подвески пробивало каждую секунду — телега была под ним, мчащаяся со скоростью сто пятьдесят километров в час.
Качнулись слабые огоньки Клиновой. Проскочив деревню, он свернул вправо, на проселок — здесь можно было проехать, проскрестись напрямую к скалам под дикарским именем Рыскулы. Он знал эту местность, бывал и в деревне, и на ручье, где — фантастическое дело — все еще водились хариусы: один на каждые полтора километра течения.
Без десяти одиннадцать. Рыскулы они уже прошли — тут до них полчаса ходу от деревни. Опоздал, теперь нужно догонять. Он все же на всякий случай выключил фары, оставив подфарники.
Проселок казался бесконечным, уходящим на ту сторону планеты. Машина ползла и ползла, рыча, переваливаясь с боку на бок, вдруг освобожденно вырываясь на ровное место, снова утопая в ямах и рытвинах, а ручья все не было. Вдруг жестко, глухо выступил впереди забор, рванул голос собаки. Это была усадьба лес-, кика. Значит, поворот к ручью остался где-то позади!
Он мощно развернулся, ударился о березу и, сминая взвизгнувшее крыло, нажал. Где он, этот сворот? Купол ивового куста, угрюмая лощинка, протяжная полоса ровной дороги. Вот! Он не заметил развилку из-за выступающего почти на ее середину кустарника.
Потерял почти пять минут! Он лихорадочно крутанул руль. Дорога здесь была травянистой и узкой, ветки били по стеклам. Неужели не успеет? Он посмотрел па часы, и голову облило холодом. Ведь еще от Рыскул сколько, еще догонять пешком.
Внезапно лес распался, глянуло впереди звонкое звездное небо. За гущей ивняка проблескивала вода. Он выскочил из машины и побежал через луг, за которым в свете тощей пластинки месяца мутно серел скальный выход.
В руке у него была монтировка — возил не в качестве инструмента, а при случае отбиваться от расплодившихся в окрестностях разного рода штукарей. Чем оца ему поможет, не помешает ли скорее, он не думал. Если тот желоб, в котором он сейчас очутился, необходимо пройти, то он должен быть готов на все. Пригодится и этот кусок железа. Жизнь — война на уничтожение, разве не так? Возможно, это и было не так — два дня назад.
Где-то здесь должен быть мостик через ручей. Он свернул к зарослям ивняка, пробежал, хлопая по залитой водой прибрежной траве, небольшое понижение, вылетел на холм, скатился с него и увидел на противоположном берегу разорванную трещинами плаху известняка и скалу над ней. Было ясно, что место тут глубокое, как всегда под скальным берегом. Он, грохоча галечником, кинулся вверх по ручью в поисках переката. Упавший остов сухостойной березы с обломками сучьев, скелет разодранного полусгнившего вентеря, песчаная ладошка уютного пологого мыса, растрепанные мочалки прибрежных кочек. Снова металлический скрежет галечника, и за накренившейся сосной открылась змеистая быстрина. Он перешел через нее — почти по колено в воде — и оказался с другой стороны известнякового выступа.
Катастрофически темнело, тропы отсюда было не различить. Он побежал лесом вверх, ломясь меж рябин, меж березового и соснового подроста. Внезапный камень, проросший среди мха и листвы, неглубокий плоский ров, густо шуршащий под ногами черничником, отчаянная крутизна — и справа тесноту и темноту леса прорезала малахитово-звездная просека. Вдали на дне ее Игорь увидел угрюмый кривой столб и силуэты возле него.
Здесь на возвышении было еще достаточно светло, заря, стоящая за горой, хотя слабо, но доставала до ущелья просеки. Он опять нырнул в лес, держа в виду тропу. Десять минут спустя стали различимы голоса и колебания красновато-желтого света меж ветвей. Он, сжимая потеплевшую под рукой монтировку, пробрался ближе. Да, она была права — господи, какой смысл ей врать, — здесь собрались уж явно не на пикник.
Его опять обнесло холодом, страх и ненависть на мгновение парализовали тело. Что он тут может сделать? Откуда взялись в городе эти псы? Да не все ли равно, возникли они из всеобщего распада и сумятицы пли еще отчего… Они есть, и вся его, Игоря, жизнь может переломиться, рухнуть вот сейчас, здесь.
Он сдвинулся в сторону, вглядываясь. Длиннополые куртки, клобуки, глухие балахоны и, кажется, ни одного лица. Постой, да вот он!.. Сердце у Игоря вздрогнуло, ударило под плечо болью и побежало, грохоча. Человек сидел в стороне, видимо, на пеньке, Дима лежал у него на коленях и, должно быть, спал. Лица было не разобрать, в полутьме различался только нос да плоские лиловые щеки. Но Игорь мог бы кому угодно сказать, что этого человека он раньше не видел — он бы запомнил этот эллипс спины и валуны плеч.