Обряд
Шрифт:
Игорь кинулся вдоль опушки. Оглушительно, до самой Клиновой, хрустнула под ногой хворостинка. Он замер.
Анатолий достиг помоста, но не остановился тут, а прошел дальше, к опушке леса. Здесь за помостом на ровном чистом пятачке был расстелен большой белый холст.
Что он будет делать, зачем этот холст? Игорь был теперь уже почти рядом: пять—шесть шагов — и он может прыгнуть.
Анатолий остановился возле холста и медленно, как бы лениво оглянулся.
Вот оно что! Помост скрывает его от остальных. Что он хочет делать?
Внезапно Анатолий, нагнув
Ах ты, стервец! Значит, хочешь бежать, все-таки попытаться купить себе снисхождение? Остаться безнаказанным?.. Господи, да о чем он! Это спасение. Он хочет вызволить…
Игорь скользнул под черемуховый куст и, осторожно выбираясь с другой стороны через жесткий занавес его ветвей, увидел Анатолия в пяти шагах от себя. Плоская спина торчащего из земли валуна разделяла их.
— Анатолий! — шепотом сказал он.
Фигура в сутане вздрогнула, остановилась, поворачиваясь к нему.
Глаза у Анатолия были, точно осколки стекла. Игорь вдруг почувствовал в себе бешенство. Вот эта тварь-то, что ли, спаситель? Двое суток они сходят с ума. Двое суток этот подлец готовился убить их сына. Спаситель или просто трус? Может быть, благодарить его за то, что не убил, за то, что бросился искать помощи у своих жертв?
Голову затемнило жаром, пальцы сжали монтировку. Сволочи, сволочи! Он рванулся к Анатолию и, коротко взмахнув, ударил его концом монтировки в висок. Анатолий качнулся, открыл рот и, не произнеся ни звука, начал падать, заваливаясь на правый бок. Игорь вырвал из его рук сверток с сыном и бросился в кусты.
Он пробился через малинник и, до ломоты обжегши крапивой кисти рук, выбрался в чистый редкий перелесок почти без подроста. Теперь от поляны его отделяло уже метров сто. Дима возился и хныкал, суча ножками и едва не вываливаясь из рук. Игорь откинул край одеяла и пошарил в складках. Но пустышки не было. Он разворошил пеленки, и рука натолкнулась на плоскую бутылочку с резиновой соской. Игорь вложил ее в ротик сына, и тот затих. Он на мгновение прижался к прохладному лобику и закрыл одеяло, чувствуя одновременно нежность и озлобление.
Здесь в редколесье было почти светло от слабой голубизны в северной части неба. Июньские ночи — на куриный шажок. Игорь огляделся. Поляна осталась на востоке. Значит, ручей должен быть в той стороне, где березняк. Накрепко прижав к себе Диму, он бросился бежать. Вскоре трава стала гуще, почва мягче, начали попадаться кочки. Тонкие болотные березы забелели вокруг. Нога оборвалась в первую заполненную водой торфяную ямку. Он повернул вправо. Опять пошли сосны, прутья лиственного подроста, черничник. Внезапно по обе стороны от него лес распался, он увидел, что стоит на тропе. Несколько фигур чернели невдалеке от него. Тотчас одна из них вскрикнула.
Он на мгновение замер. Лес тут слабый, прозрачный, не скроешься. Да и как бежать — догонят сразу. Какого черта он сюда сунулся! Надо было грести болотом, выбрел бы.
Он снова оглянулся на бегущие к нему размытые фигуры. Голова вдруг наполнилась свежестью, страх пропал. Когда на краю — терять нечего. Он знает, что делать.
Слева метрах в тридцати тропа поворачивала, скрывалась из виду. Он кинулся туда. Но за поворотом по обе стороны тоже оказался сквозящий сосновый лес. Он, кое-как удерживая сверток с сыном, наклонился в поисках палки. Шишки, хвоя, чешуя сосновой коры… Казалось, те, в балахонах, уже дышат за спиной… Вот! Он схватил отсохший сосновый сук и, переломив его, бросился дальше.
Впереди был развесистый куст, почти перекрывающий тропу. Он оглянулся. Балахоны набегали, что-то злобно крича. Легкие раздирало. Всё, дальше нельзя… Забежав за куст, он встал. От перенапряжения грудь была точно наполнена горячим песком, и этот песок пересыпался там, царапая.
Дима крутился в руках, будто выпинывая себя из пеленок, кажется, готовый вот-вот заплакать. Игорь положил его на траву и поправил соску. Что там, в бутылочке, уж, верно, не молоко? Он выпрямился, держа в руках обломки сука.
Топот уже подлетал к кусту. Он, размахнувшись, бросил одну из палок за тропу, в темнеющие там заросли. Преследователи внезапно встали, должно быть, вслушиваясь. Он бросил вторую, метя так, чтобы она ничего не задела на своем пути. Трюк, он понимал, нелепый, несуразный. Но где выход? Его расчет был на то, что это городские псы, в лесу их может сбить с толку что угодно.
— Он свернул, — сказали за кустом.
— Подожди, — второй пробежал вперед по тропе, остановился.
Игорь замер. Только бы Дима не закричал, только бы не…
— Он там! — крикнули за кустом.
Они, ломая подрост, кинулись в ту сторону, где упали обломки сука.
Игорь подхватил сына. Сосняком нельзя — могут заметить. Он повернул назад, уходя так, чтобы куст скрывал его. Минуту спустя преследователей не стало слышно, он двинулся в глубь леса, направляясь на северо-запад, в обход той известняковой скалы.
К часу ночи, дрожащий от усталости, исцарапанный, он выбрался наконец к машине. Заря исчезла, стояла глухая ночь. Где-то в кустах шуршала птаха, а из-за горизонта, заглатывая звезды, неслись огромные рваные облака. Он положил сына на сиденье и сел за руль, не в силах поднять рук.
Игорь не стал заявлять в полицию, только сообщил, что сын нашелся и что все в порядке. Тут не был страх наказания за убийство, тем более, что он знал: по недавно принятым законам этот случай можно легко классифицировать как необходимую оборону. Он просто хотел забыть, навсегда разделаться с этим отрезком своей жизни.
Но забыть не удавалось. Он ходил с сыном на прогулку, наведывался в фирму узнать, как дела, хлопотал о новой страховке под повышенный взнос дома бабки Анны, однако в памяти, точно ерш, торчало все то же. То вспоминался ему момент, когда они обнаружили, что Дима украден, то выплывало лицо сбитого им на землю старика на Волчьем ручье, то поляна за Рыскулами. Иногда ему казалось, что он даже физически уже не ют, прежний, что он превратился в некоего небезопасного мутанта и лишь по недосмотру окружающих еще не разоблачен.