Община Святого Георгия
Шрифт:
– Торопиться, значить, не надо. Поспешишь – людей насмешишь! Вот курнём и…
Из клиники вышел Хохлов:
– Срочно ехать!
Однако увидав последствия рьяного хозяйствования Ивана Ильича, он мотнул головой, скидывая наваждение, и скорым шагом пошёл прочь со двора.
– Телегу разве могу запрячь, Алексей Фёдорыч! – крикнул вслед Иван Ильич, разводя руками.
В жестах, мимике, взгляде и голосе извозчика были и шутовство, и сострадание, и укоризна, и вина. Этот крепчайший замес был совершенно искренен и чист.
Кравченко решился. Двум смертям не бывать,
В сестринскую побитой собакой втащился Белозерский.
– Доброй ночи, Владимир Сергеевич! Как… пациентка?
Ему было чудовищно стыдно, и последнее слово далось с трудом.
– Вы читали работы Ландштейнера?
– Да. Красивая теория.
– Это не теория, Александр Николаевич. Соне плохо. Очень плохо. Она умирает. Надо лить кровь.
– Почему не льёте?
– Хохлов запретил. Потому что это его племянница. А мы переливаем кровь по Филомафитскому-Орловскому.
– Каменный век! – с чрезмерной горечью констатировал Белозерский.
Фельдшер пристально посмотрел на ординатора. Его взгляд говорил: «Хватит упиваться стыдом, ошибками; соображай быстрее!» Но Александр Николаевич никак не хотел соображать, и Владимиру Сергеевичу пришлось подстегнуть его:
– И наша признанная, одобренная, законная, более полувека пользуемая метода…
Белозерский подпрыгнул. Наконец-то в его потухших глазах загорелся огонёк.
– Как в американскую рулетку играть! Но если в соответствии с законом о изогемагглютинации Карла Ландштейнера, то…
Фельдшер кивнул, но немного охладил пыл молодого ординатора, высказав сомнение, тревожащее более всего его самого:
– Который не является законом, но лишь предположением…
– Не единожды подтверждённым предположением!
Вот чего не хватало Владимиру Сергеевичу. Пылкого единомышленника. Или в данном случае уместней выразиться – соучастника. Белозерский уже закатывал рукава.
– Де-юре я фельдшер, Александр Николаевич. Вы врач де-факто. Но в любом случае мы оба – преступники. На снисхождение можно надеяться только при благоприятном исходе. Вы можете покинуть меня, потому что я уже решился.
– За кого вы меня принимаете?
Белозерский подошёл к инструментальному столику. Владимир Сергеевич улыбнулся, но, подойдя следом и тронув его за плечо, снова стал серьёзен.
– Александр Николаевич, сосредоточьтесь! Вы должны отдавать себе отчёт в том, что не руководствуетесь голым энтузиазмом и что не я подтолкнул вас. Я не бегу ответственности и никогда не бежал, но, если вы останетесь, формально ответ держать вам. Вы это полностью осознаёте?
Белозерский глянул на Кравченко и поначалу хотел обрушить на него праведный гнев, но фельдшер смотрел так, что… Саша будто впервые увидел белую как полотно маленькую девочку. И до него внезапно в полной мере дошло, что от его решений и действий зависит: жизнь или смерть.
– Да-да, Александр Николаевич! – Кравченко мягко кивнул. – Это не азартные игры наших разумов, не восторг от экспериментов. По сути мы ни над чем не властны. Есть только попытка с призрачной надеждой на успех. В случае неудачи – вина на нас. Не формальная вина. А та вина, что будет разъедать нас изнутри похлеще щёлока. Это прекрасно, что у вас столь сильный момент осознания себя врачом, возможно, первый, но отнюдь не последний, поверьте мне. И если вы всё ещё в смятении, то просто сдайте кровь на пробу, так больше шансов ровно в два раза, нежели от меня одного. Я всё сделаю сам…
– Я проведу переливание. Соня – моя пациентка!
Это было сказано твёрдо, без эйфории, без контаминаций состояния героикой. Они пожали друг другу руки, и Владимир Сергеевич тоже закатал рукав.
Профессор Хохлов размашисто шагал сквозь ночной город. Ни единой мысли не было в его голове, только бешено колотилось сердце, и было одно стремление – как можно скорее добраться до княгини Данзайр. В этом не было никакого смысла, теперь она ничем не могла помочь его племяннице. Но почему-то ему надо было к Вере. Будто если он доберётся до неё, то и с Соней всё будет хорошо. Вера Игнатьевна уже сделала для Сони всё, что могла, и больше бы не смог даже господь бог! Зачем же он, профессор Хохлов, чеканит маршем мостовую, направляясь в особняк Белозерских? Видимо, ему надо было просто двигаться, ибо осознавать своё бессилие в бездействии – самое мучительное для физиологии человека.
Рядом с Хохловым появился экипаж. Лошадка шла шагом. Извозчик окликнул:
– Барин, куда ехать?
Алексей Фёдорович остановился, как громом поражённый. Он прежде и не подумал нанять карету. Похлопав себя по карманам, он понял, что забыл портмоне, и махнул рукой. Извозчик покатил дальше. Хохлов, очнувшись, снова начал мыслить, чего сейчас никак нельзя было себе позволить. Он припустил бегом, что было ему совсем не по чину. Но к чёрту! В несметном неразрешимом отчаянии ещё и не такое учудишь. Подумаешь, бегущий профессор!
Он пронёсся мимо безногого инвалида на тележке, не обратив на последнего никакого внимания. Инвалид был в состоянии мрачного отчаяния. Сегодня он проиграл свою жизнь бабе, это позорнее Портсмутского мирного договора, это самое постыдное, что с Георгием случалось за всю его жизнь. Он собирался топиться. Казалось бы, какие эмоции, когда твёрдо принято решение расквитаться с жизнью, лишь бы та не досталась женщине. Но его взбесил бегущий господин.
– Бежишь? На своих двоих? Горе какое! Долги да рога!
Георгий был несправедлив и непроницателен, как любой человек, считающий свою беду самой бедовой. То есть как любой человек в любой беде. Мальчишка-газетчик хотя и был при своей недавней беде, но то ли дети не склонны погрязать в осенних сумерках эгоизма, то ли в канун промозглой питерской зимы маленькому человеку нужен большой, даже если того укоротили немного, то ли повеление присмотреть гнало его, бог весть. Юркой тенью, неотделимой от игры света фонарей со стволами дерев, он крался за Георгием. Его опыт, которого иным благополучным не набрать до гробовой доски, подсказывал, что рыдать и хватать за рукава – ни к чему, кроме раздражения и тумаков, не приводит.