Обскура
Шрифт:
— Что, Мане тоже здесь лечился?!
— Нет, но кое-кто из пациентов приобретал картины у его сына, Жака-Эмиля. Ну а теперь мы отправимся в святая святых — в кабинет нашего патриарха. Заодно я тебя ему и представлю, если он будет на месте… Вот увидишь, — добавил Жерар вполголоса, — он хотя уже и не молод, но у него достаточно сил, чтобы управлять здесь всем.
Провожаемые пристальным взглядом женщины, у которой рот полон пчел, два молодых медика прошли сквозь анфиладу комнат первого этажа и наконец оказались у кабинета доктора Бланша. Дверь кабинета была открыта. Жан внимательно оглядел обстановку: письменный стол, курульное кресло, стулья, занятые стопками папок,
— Что это? — спросил Жан, указывая на какой-то непонятный предмет на столе рядом с фотографией ребенка в костюмчике из шотландки, сидящего верхом на лошади.
Жерар заговорщически улыбнулся:
— Ты всегда замечаешь самое интересное. Это слепок с пальца знаменитого убийцы, Троппмана. Это имя тебе что-нибудь говорит?.. В тысяча восемьсот шестьдесят девятом году он убил семью из восьми человек, — пояснил Жерар при виде замешательства, отразившегося на лице Жана. — Сначала отца и старшего сына, потом мать и остальных пятерых детей. Бланш был одним из немногих, кто настаивал на невменяемости Троппмана, вследствие которой он не может нести ответственность за свои действия. Однако это не помешало отправить убийцу на гильотину год спустя. Бланш сохранил на память этот слепок, поскольку, по его мнению, форма и отпечаток пальца доказывают, что этот человек был ментальным дебилом и дегенератом. Хотя лично мне трудно согласиться с таким мнением… Идем дальше?..
Они вышли на террасу. Просторную лужайку перед домом пересекали тени высоких деревьев. Густые заросли кустов, клумбы, аллеи, беседки, небольшой пруд, блики на реке, возникающие порой, когда солнечные лучи пробивались сквозь листву, — все это создавало у Жана ощущение, что он находится где-то глубоко в провинции, в сельской местности, в долине Сены, за многие десятки километров от столицы. Людей в парке было мало. День уже клонился к вечеру, и пациенты возвращались в свои палаты.
Хотя Жан ни за что не признался бы в этом, он был впечатлен — и окружающей обстановкой, и новым статусом Жерара, подающего надежды психиатра, чья специальность — те таинственные болезни, что зарождаются в тех или иных областях мозга. Что ж, по крайней мере, Жерар сам всего добился — сын пастуха, он сделал гораздо более успешную медицинскую карьеру, чем сам Жан, прозябающий в своем тесном кабинетике на улице Майль…
Внезапно окружающую тишину, столь редкую для Парижа, нарушили резкие вопли, становящиеся все громче, в которых смешались отчаяние и невыразимый ужас. Постепенно крики стали тише, затем полностью смолкли. Жан, который стоял возле балюстрады, опираясь на нее руками, обернулся к Жерару и вопросительно посмотрел на приятеля. Тот нахмурился, явно обеспокоенный этим происшествием.
— Помнишь ту женщину, о которой я тебе говорил? — спросил он, не поворачивая головы: взгляд его был устремлен в том направлении, откуда доносились крики. — О моей первой пациентке, которая считает себя лошадью?
Да, Жан помнил: та самая женщина, которая часто голая пробиралась в конюшню. Жерар рассказывал о ней, когда приходил к ним на ужин. Тогда он был полон надежд на то, что ему удастся ее вылечить.
— А что вы обычно делаете, чтобы ее успокоить?
— Применяем водные процедуры.
Жан знал, что это означает: пациента помещали в ванну, закрытую специальной крышкой с круглым, словно у гильотины, отверстием
— А если это не помогает?
Жерар по-прежнему не смотрел на друга. Он понимал, что этот вопрос, не задевающий его лично, все же ставит под сомнение возможности той отрасли медицины, которой он занимается. Впрочем, оба они хорошо осознавали пределы своих профессиональных возможностей. Жерар улыбнулся слегка принужденной улыбкой и ответил:
— Гидротерапия хороша в периоды острого кризиса. Когда пациент успокаивается, наступает благоприятный период для психиатрических исследований. Врачу приходится иногда пускаться на хитрости, чтобы понять логику пациентов и в соответствии с ней действовать.
После чего рассказал Жану об одном меланхолике, который много дней подряд отказывался мочиться, потому что боялся затопить всю Землю; его удалось уговорить, лишь убедив в том, что только он один может потушить огромный пожар. А также поведал еще одну историю об Эмиле Бланше — как однажды тому пришлось облачиться в охотничий костюм, чтобы привезти в клинику некоего маркиза де Лувенкура, который никогда не согласился бы туда поехать, если бы Бланш не создал полную иллюзию охотничьего выезда — со специально нанятыми доезжачими, лошадьми и охотничьими собаками.
— Да, необычная это сфера… — задумчиво проговорил Жерар после недолгого молчания. — Каждый из этих людей как будто живет в своем персональном мире. В этих мирах они боги, короли, императоры, миллионеры или, наоборот, нищие, потерявшие все до последнего су… Представь: один из них задушил своего кота, потому что был уверен, что ему нечем его кормить. Столько иллюзий, столько фантазмов…
Жан рассеянно слушал бархатистый, приятно убаюкивающий голос своего друга, одновременно думая о том, что на пациентов этот голос тоже должен действовать умиротворяющим образом.
— От нас требуется твердость и полное самообладание, — прибавил Жерар. — Мы воплощаем собой власть. Ну ты понимаешь…
— Но ты ведь справляешься?
По губам Жерара скользнула мимолетная улыбка.
— Я рассказал тебе пару смешных случаев, но самом деле все это очень печально. Наши методы очень ограниченны, а работы — непочатый край.
Жан машинально обводил взглядом парк. Он чувствовал искренность своего друга и не сомневался, что тот нашел здесь самое подходящее для себя место.
— Смотри, вот и Бланш, собственной персоной. А с ним — сын моей пациентки. Не предупредил меня, что приедет… Каждый раз одно и то же: едва она его увидит — тут же впадает в такое состояние.
Жан без труда узнал человека, чей портрет работы Роллера уже видел в кабинете: суровая выправка, длинный черный редингот с широкими лацканами, такого же цвета галстук поверх пластрона белой рубашки, и над всем этим — широкое лицо, окаймленное длинными бакенбардами. Поступь у него была тяжелой — поступь человека, многое повидавшего в жизни. Его спутник был немного выше ростом — примерно сто семьдесят пять сантиметров, — но гораздо стройнее и моложе. Он тоже был одет в темный костюм, превосходно скроенный. Тонкие черты лица полностью соответствовали всему утонченному облику. Он шел, заложив правую руку за спину, а левой жестикулируя в такт своим словам. В вечернем сумраке его ладонь напоминала огромную белую бабочку, порхающую вверх-вниз.