Обвал
Шрифт:
Но все это не то, что хотел бы услышать сейчас генерал Радеску. Там, за этим морем, притихшим и таинственным, есть берег, родная земля. Неужели она сейчас, когда так нехорошо у него на душе, не может послать ему хотя бы один вздох, хотя бы одно дуновение знакомого плоештинского ветерка, того ветерка, которым овевало его многие годы и на плацу казарм, и в поле на полковых и дивизионных учениях? Нет, не те звуки, не те шорохи и ветер не тот… Чужая земля, чужие камни… И приказы он получает на чужом языке: «Требую, чтобы каждый генерал и офицер лично видел, где и что установлено». Вот он ползает по позиции от рубежа к рубежу, исходил, излазил весь участок обороны… Приказ: «Генерал Енеке будет ожидать вас на берегу моря. Прибыть ровно в ноль часов тридцать минут». Он, Радеску, прибыл в назначенное место, а командующего нет…
Радеску прошелся по побережью — десять шагов в одну сторону, десять — в другую, и тут услышал мягкий топот собачьих ног. Выпрямился — перед ним стояла овчарка генерала Енеке, через минуту из темноты показался и сам хозяин в сопровождении штабных офицеров.
— Мы решили проверить ваши укрепления, господин Радеску, ведите нас на позиции! — отрубил Енеке. — Показывайте!
Осмотр и проверка оборонительных сооружений затянулись до утра. Покидая дивизию, генерал Енеке сказал:
— Командующий группой «А» генерал-фельдмаршал фон Клейст внимательно следит за событиями на фронте. Возможен наш контрудар в направлении Кишинева и Одессы. Хайль Гитлер!
— Хайль! — поднял руку Радеску и держал ее вытянутой до тех пор, пока Енеке не сел в поданный ему бронеавтомобиль и не уехал.
По пути в штаб генерал Енеке на одном крутом повороте чуть не врезался во встречный «бенц», который резко затормозил и остановился впритирку к скале. С резким визгом затормозил и шофер командующего. Из «бенца» выскочил майор Грабе и, подбежав к Енеке, уже стоявшему на земле среди всполошенных охранников, доложил:
— Господин командующий, извините, спешу на передний край, в сектор «А»…
— Что там?
— Есть разрушения от ночного налета «петляковых»… Я приказал немедленно бросить туда отряд восстановителей лейтенанта Никкеля. И вот спешу, чтобы ускорить работы. Так что извините, господин генерал…
— У меня к вам вопрос, господин Грабе, — сказал генерал, сбросив с лица выражение крайней рассерженности. — Отойдем в сторонку.
Они отошли за машину Грабе. Енеке посмотрел на чистое небо, закурил:
— Господин Грабе, вы никогда не задумывались, почему иногда случается так, что после ночного налета «петляковых» сразу же в этом районе или поблизости появляются тихоходные «русфанера» и бомбят с низких высот? Не кажется ли вам, Грабе, что из этих тихоходов русские сбрасывают своих войсковых разведчиков?.. Пока паника, пока наши потрясены налетом «петляковых»… Пока — черт возьми! — наши боятся высунуться из укрытий, приземлившийся русский разведчик уже оказывается, может быть, в отряде мобилизованных севастопольцев, что восстанавливают разрушенные, поврежденные укрепления… Даю вам в этом деле неограниченные права. Найдите свою агентуру и среди русских, и среди нашей охраны, солдат и офицеров. Между прочим, крепость потому и называется крепостью, что внутренняя часть ее полностью скрыта от глаз врага! — подчеркнул Енеке и тут же, не прибавив ни слова, сел в броневик и уехал…
Майор Грабе поджал губы: он давно этим занимается и как офицер штаба, завязавший доверительные отношения с командующим армией, и, главное, как агент секретной службы в войсках крепости «Крым».
«Учи рыбу плавать! Я связан еще и с профессором Теодором», — надменно подумал Грабе о себе.
Когда он появился на месте покореженных ночной бомбежкой дотов и дзотов, здесь вовсю шли восстановительные работы, гудели строительные механизмы, под угрожающие выкрики охраны гнули спины, надрывались от непосильных тяжестей старики, женщины, подростки. На площадке, у самого скалистого обрыва, возле полностью уцелевшего двухамбразурного дота, стоял полковник фон Штейц и резко махал руками перед лицом женщины, одетой в потертый ватник, в заплатанные брюки. Грабе достал бинокль и крадучись, из-под разгруженной машины, начал рассматривать лицо женщины, все увертывавшейся из-под рук фон Штейца. «Да она прелестна!» — отметил Грабе и подозвал к себе лейтенанта Никкеля, сидевшего в кабине грузовика, показал на женщину:
— Это новенькая?
— Нет! Нет! Как я разузнал, господин майор, она в отряде еще до того работала, как вы взяли меня к себе… с определенной целью. Коренная жительница Севастополя. И не думайте, господин майор, она пуглива как крыса, все богу молится…
— Ты попробуй завербовать ее. Еще прощупай как следует и страхом, и посулами… Потом в баньку своди, а потом я приеду… — сказал Грабе, посмотрев в бинокль. — А сейчас я вблизи оценю…
Это была Марина Сукуренко, сброшенная две недели назад на парашюте ночью с По-2 сразу же после того, как отбомбились «петляковы», неподалеку от бараков, в которых ютились мобилизованные на строительство оборонительных сооружений. В тот день севастопольцев погнали на работу очень рано, только развиднелось, и Марина незаметно для охраны оказалась среди своих…
Вблизи лицо женщины показалось майору еще моложе и очень привлекательным. Фон Штейц ругал ее за то, что она не туда сгребает мусор — и ветер через амбразуры заносит его в дот. Подошел сюда и лейтенант Никкель. Грабе, думая о баньке, приказал Никкелю увести женщину.
Фон Штейц побагровел.
— Грабе, ты часто забываешься! Зайдем в дот.
— Это можно, — сказал Грабе с дерзостью.
Фон Штейц плотно закрыл дверь на засов, обошел вокруг установленного орудия, вскипел:
— Я назначен в армию личным приказом фюрера! Если тебя не устраивает его приказ, сегодня же ты будешь убран из штаба. На роту! На роту!
Грабе некстати усмехнулся, еще более некстати сказал:
— Штейц, ты слишком нос задираешь. Война сложнее, чем ты, Штейц, думаешь.
«О, да он определенно доносчик! — пронеслось в голове фон Штейца. — Его надо убрать! Иначе это ничтожество всех офицеров оклевещет. И вся вина падет на мою голову…»
На расчистке хода сообщения работали не больше двух десятков человек, в основном подростки и пожилые. Никкель на виду у всех приказал Марине отдыхать. Она села на бугорочек, а сам Никкель куда-то ушел. Два охранника под скалой играли в карты под щелчки по лбу.
К Марине подполз уставший, весь взмокший от пота рыжебородый старик:
— Слушай, девка, за какие такие заслуги сволочной господин Никкель балует тебя, жалеет? — Он вынул из кармана увесистый кремневый камень: — Надеюсь, не закричишь, паскуда…
Появился Никкель, и старик скрылся в траншее. Лейтенант вдруг спросил у Марины:
— Из Керчи? Сестричка из горбольницы? Я тебя опознал в первый же день.
Он надолго умолк. Потом лег на спину, заложил руки под голову, негромко произнес:
— Всемогущее небо, поверни людей на путь милосердия! Перекрой им все дороги и тропки к жажде личной наживы! Отсеки руки тем, кто тянется к власти, чтоб потуже набить свой карман и потом иметь своих наемников. О всемогущее небо, открой людям глаза пошире! — Он посмотрел Марине в лицо: — Я хочу жить. Нет, не для себя, верь мне, не для себя, а для всех.
Она тихонько спросила:
— И для профессора Теодора?
Никкель опустил голову, некоторое время чувствовал себя почти раздавленным Марининым вопросом. «О, как труден путь к нормальной жизни, — подумал он, — к жизни простой, трудовой!»