Объяли меня воды до души моей...
Шрифт:
Исана взял свой мощный бинокль, потушил свет и сквозь темную бойницу, не отсвечивавшую теперь ни единым бликом, стал осматривать заболоченную низину. Кромешный мрак. Но мрак, в который смотришь невооруженным глазом, и мрак, разглядываемый через бинокль, — не одно и то же. В глубоком, беспросветном мраке, открывшемся в окулярах бинокля, он увидел того самого щуплого подростка, которого волочил за собой полицейский, увидел мальчишку, догадавшегося, что хочет сделать с ним полицейский, и сжавшегося в комок. Резкий ветер разгоняет тучи, со вчерашнего вечера заволакивающие небо. Высоко в небе светит луна, время от времени уходящая за тучи, но из бойницы ее не видно. Сухие стебли травы, склоненные ветром в сторону убежища и возвышенности за ним, чуть белеют во мраке, переливаясь, как волны, как мелкие рыбешки, что, извиваясь, стремятся вверх. Там-то и тащил агент упирающегося мальчишку, прикованного к нему наручниками. Возможно, предсмертный вопль подростка, готового от страха в бешенстве отрезать себе руку, и крики его приятелей, носившихся по темной заболоченной низине в поисках товарища, исчезнувшего вместе с агентом, — возможно, их вопль и крики, слившись с сигналами китов, долетавшими из далекого моря, все еще звучали в его ушах. В едином созвучии с сигналами, которых никто на земле еще не сумел разгадать...
Глава 2
Покидает раковину
Исана ждал дня, пока деревья покроются молодой листвой. Когда деревья облачатся в свои доспехи и обретут ощущение полной безопасности, он, духовно общаясь с деревьями, тоже обретет уверенность, что нагота его отныне прикрыта и ему ничто не угрожает, и тогда он сможет наконец покинуть свое убежище... Однажды утром в окно-бойницу он увидел, что на дубе, разорвав почки, пригретая ласковым солнцем, трепещет нежная молодая листва, обнаженная и беззащитная. И сам он сразу почувствовал, как возрождаются в нем жизненные силы, дремавшие всю зиму. Медленно втягивая воздух трепещущими ноздрями, он совершенно отчетливо ощутил, как они бурлят в нем. Даже Дзин, который лучше его приспособился к затворнической жизни в убежище, зарядился новой энергией. Исана начал телепатически внушать ему, что нужно выйти наружу, чтобы израсходовать хоть немного скопившейся в нем энергии. В случае необходимости сделать это совсем не трудно — требуется лишь время и терпение. К вечеру он тщательно закутал сына, как это делают с деревьями, когда их пересаживают, оборачивая соломой ствол, чтоб не засох, надел на него свитер и тонкие синие брюки, на голову — вязаную шапочку с узкими полями и вышел с ним из убежища. Они стали опускаться прямо по косогору к дороге, обрамляющей заболоченную низину. Ребенок упирался изо всех сил. Его пугало то, что земля под ногами сплошь поросла цветущим мхом и сантиметрах в пяти над ней распустились мелкие цветы. Обняв ребенка, Исана зашагал прямо по цветам. Горы сухих листьев и травы, с осени завалившие низину, теперь ссохлись и выглядели жалкими. Землю ковром укрыла молодая трава. Но она еще не успела подняться буйными высокими зарослями, и на низине там и сям виднелись проплешины и выбоины. Они шли, оставив вправо от себя огромную вишню, миновали ручей, где банда головорезов устроила агенту засаду, и вместо того, чтобы взобраться наверх, прошли через туннель, над которым была проложена линия электрички, спустились через поле, похожее на корабельное днище, поднялись на противоположный склон, и глазам их открылся плавный вираж скоростной автострады, устремлявшейся к центру города. Отсюда возвышенность казалась островом, никак не связанным с низиной. И лишь на чуть прикрытом молодой травой косогоре, у подножия острова, одинокой бетонной глыбой торчит его убежище.
Он сел вместе с сыном на заднее сиденье рейсового автобуса и, пока автобус огибал заболоченную низину, едва не свернул себе шею, стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения бетонную глыбу убежища. И даже когда его жилище скрылось за холмом, он, обняв сына и глядя на возвышенность, старался определить его местоположение. Зачем ему нужно было с такой точностью установить местоположение убежища? Если через час начнется последняя мировая война, он, прежде чем палящий жар ядерного взрыва и ударная волна достигнут города, со всем хладнокровием и упорством, которые человек ради такого дня накапливает всю жизнь, должен будет, пробираясь между мечущимися в панике жителями, вместе с Дзином пешком вернуться домой. И вдвоем с сыном, невзирая на гибель человечества, спокойно ждать, пока деревьям и китам будут предоставлены их законные права. Когда от безумного жара запылают бетонные стены и взрывная волна достигнет ушей Дзина, Исана услышит тихий шепот ребенка:
— Это конец света.
У входа в парк, на конечной остановке автобуса, Исана, ведя сына перед собой, подошел к вращающемуся турникету и стал опускать монету в узкую, как сощуренный глаз, щель. Но монета лишь ударяла его по пальцам. Отверстие было закрыто. Он решил перейти к соседнему турникету, но Дзин, усевшись на корточки в металлическом коридоре, ведущем к турникету, стал плакать и упираться. Исана не мог ничего с ним поделать. В затуманенном мозгу ребенка заранее вырисовывалось в определенном порядке все, что должно было произойти. И когда отец, всегда заставлявший его действовать именно в этом порядке, вдруг что-то изменил, Дзин решительно воспротивился, твердо придерживаясь схемы, зафиксированной в его мозгу.
Сначала Исана изо всех сил старался вытащить сына, растопырившего руки и ноги наподобие водяного жука, из металлического коридора. Когда же ему пришлось отказаться от этой затеи, он стал озираться вокруг, определяя вслух расстояние до окружающих предметов, убеждая тем самым Дзина, что уступает его сопротивлению. Он надеялся этим вернуть сыну покой и радость, освободив от навязчивой идеи и направив его мысль в новое русло. Потом он подошел к турникету и, притворившись, будто сообразил, как легче преодолеть его, поднял мальчика и опустил по другую сторону. А сам перебежал к соседнему турникету, но Дзин жалобно заплакал — почувствовав себя одинокой душой, маковым зернышком, брошенным посреди злого, огромного мира. Исана со всех ног понесся к металлическому коридору и стал — опять безуспешно — совать в отверстие монету, ему чудилось, будто за спиной у него звучит его собственный отчаянный плач. Хотя их с сыном разделял всего лишь турникет и вход в парк был совершенно безлюден, собственное существование в этом мире показалось ему настолько эфемерным и неустойчивым, что единственной его опорой оставался этот умственно отсталый ребенок.
Наконец Исана нашел турникет, в который ему удалось опустить монету; он прошел через него и, встав на колени, прижал к себе дрожащего от страха ребенка, словно надеялся, что мягкое, теплое тельце сына вернет ему душевное равновесие. В стороне, на почтительном расстоянии от них стоял служитель парка. Но почему раскричался этот пожилой служитель, да еще таким голосом, что волосы дыбом встают? Чего доброго, еще зверушки в парке со страха перестанут принимать пищу, — хотел сказать Исана. Но когда их взгляды встретились, служитель лишь робко предупредил:
— Парк уже закрыт. Увидеть чучела чудовищ вам теперь не удастся. Да и аттракционы больше не работают...
— Но мы приехали издалека, — сказал Исана и, по-прежнему обнимая сына, стал внимательно осматривать парк. Парк погружался в сумерки, кругом не было ни души; на огромной площадке, вокруг высокого металлического столба, беспомощно повисли на тросах самолеты и клетки, которые должны были взлетать вверх. Рельсы американских гор казались парящим в воздухе скелетом лабиринта. И лишь в окрашенных краской бесплатных качелях да зеленой листве, слегка приодевшей ветви искривленных деревьев, чувствовалась жизнь. Музыка в парке давно умолкла.
— Раз уж вы приехали издалека, можете, пожалуй, прогуляться по парку. Пока рабочие не закончат уборку аттракционов и не уйдут, выход будет открыт, — сказал служитель Исана, который все стоял на коленях, озираясь вокруг.
Исана и Дзин вышли на площадку с аттракционами. Перед ними, занимая чуть ли не пятьдесят квадратных метров, высился огромный помост, на котором стояли так называемые волшебные чашки. Толпившиеся вокруг подростки одновременно повернулись к Исана и Дзину и стали наблюдать за ними. По мере их приближения подростки, оставив лишь одного щуплого мальчишку, все разом, подобно откатывающейся от берега волне, стали отходить к глицинии, скрывавшей общественную уборную. Исана сразу же обратил внимание, как, не сговариваясь, организованно они отступают. Он почувствовал, что они с Дзином невольно замедляют шаг, приближаясь к помосту с волшебными чашками. Из чувства самосохранения он, разумеется, не стал разглядывать находившихся у него за спиной подростков. И шел вперед, словно завороженный видом волшебных чашек, но ребенок упирался, его пришлось волочить, как куль с песком, и они приближались все медленнее и медленнее.
Ему вдруг бросилось в глаза странное обстоятельство. Мальчишки, собравшись у общественной уборной, образовали кольцо, загон, в котором был лишь один выход — в сторону уборной. Парень, стоявший в глубине загона, неотрывно смотрел в сторону Исана, остальные сосредоточенно рассматривали западную часть неба. И те, кто был заперт в клетках, и те, кто остался в парке работать сверхурочно, и даже голуби, и эта неизвестно что собой представляющая компания — все, точно сговорившись, неотрывно смотрели на запад. Плечи и спины подростков были напряжены, казалось, они ждут добычу, которая должна попасть в их загон.
Исана испытал трепет, какой испытывает лягушка под злобным взглядом змеи. По спине пробежал холодок страха. Он здесь с ребенком и поэтому не посмеет сопротивляться, но это хулиганье, не исключено, изобьет не только его, не оказывающего сопротивления, но и ребенка. Исана представил себе, как легко его завлечь в ловушку, устроенную хулиганами. Правда, пока Дзину вроде не нужно в уборную, но в любую минуту он, гордый тем, что вышел наконец из дому, может заявить:
— Дзин хочет пи-пи.
И тогда у Исана останется один лишь выход — сделать несколько шагов в сторону уборной, а потом, подхватив на руки плачущего ребенка, броситься в сторону. Но нет, загон, устроенный подростками, доходит до самой уборной, закрытой живой изгородью из глицинии, и уйти, пока они сами не отпустят его с сыном, повалив перед тем на мокрый загаженный пол и избив, будет невозможно. Исана живо нарисовал в своем воображении, как он валяется на бетонном полу, а это хулиганье пинает его ногами, обыскивает карманы, дотрагиваясь до него кончиками пальцев, чтоб не испачкаться. Если он и не подохнет тут, как собака, избитый и истерзанный, то, уж наверное, долго не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой. В уборной, уткнувшись носом и щекой в бетонный пол, лежит тело тяжелее собственного веса, тело потерявшего сознание человека. Перепуганный Дзин с бешеной быстротой все глубже втягивается в водоворот страха, постичь причину которого он не в состоянии. Стоило Исана представить себе страх, который охватит ребенка, как новый прилив страха, точно он и ребенок представляли собой одно целое, подталкивал к горлу что-то кислое, напоминающее желудочный сок, и начиналась резь в глазах. Мчись, мчись вперед, прижимая к груди ребенка, как мать. Если ребенка испугает топот бегущих сзади, кричи вместе с ним. Так подсказывал ему инстинкт.