Обычный день
Шрифт:
– Вы купили мышеловку? – сразу же поинтересовался мистер Малкин.
– Мышеловку? – задумчиво произнесла миссис Малкин.
Мистер Малкин подумал, что голос жены звучит странно.
– Что-то не так? – спросил он.
Последовало короткое молчание. Потом миссис Малкин сказала:
– Я звоню вам вот по какому делу… Я просматривала ящики вашего стола…
Мистер Малкин, чувствуя смутную вину, попытался воскресить в памяти, что же на его столе и в ящиках могло бы обидеть или оскорбить жену.
– Я храню много барахла… – покаянно начал он.
– Знаю, – отрезала миссис Малкин. – У меня в руках небольшая
– Банковская книжка? – переспросил мистер Малкин.
– Она выписана на имя… дайте уточнить… – Снова наступила пауза – миссис Малкин рассматривала банковскую книжку. – Дональда Эммета Малкина, – прочитала она.
– Дональд Эммет Малкин, – опять повторил мистер Малкин.
– Остаток на счете составляет двадцать девять долларов, – сообщила миссис Малкин, – по доллару в неделю в течение примерно шести месяцев.
– Двадцать девять долларов, – проговорил мистер Малкин. – Что ж.
– Постарайтесь выяснить, сможете ли вы вернуть эти деньги, – велела миссис Малкин. – В конце концов, почти тридцать долларов.
– Да, – сказал мистер Малкин. – Я просто забыл. Я верну деньги.
– Кто такой Дональд Эммет Малкин? – уточнила миссис Малкин.
– Просто имя, – смущенно ответил мистер Малкин. – Шутка, забавная шутка.
– Дональд в честь твоего отца, Эммет в честь моего, – догадалась миссис Малкин. – Вы получите эти деньги обратно? Так я оставлю банковскую книжку на столе?
– Да, – сказал мистер Малкин. – Наверное, это была просто шутка.
– Возможно, – согласилась миссис Малкин. – Кстати, я видела мышь.
– Испугались?
– Ненавижу мышей, – напомнила миссис Малкин. – Эта была жирная и смешная. Ну, тогда я выброшу банковскую книжку, если вы уверены, что это шутка.
– Конечно, – сказал мистер Малкин и с облегчением повесил трубку.
Когда он вернулся вечером домой, миссис Малкин встретила его у двери. Она была в домашнем халате винного цвета, и ее распущенные локоны гладко струились по спине.
– Я победила мышь, – сообщила миссис Малкин.
– Она в мышеловке?
– Нет, – мягко пояснила миссис Малкин, – обошлось без ловушек. Ей со мной было не тягаться. Я быстрее.
– Ей? – удивленно спросил мистер Малкин, шагая за женой в свой кабинет. Мышь лежала на полу, в самом центре кабинета, на белом листе бумаги. Мышь была того же цвета, что стены. – Это она? – с нажимом переспросил мистер Малкин.
– Я ударила ее сковородой, – поведала миссис Малкин и посмотрела на мужа. – Я вела себя очень храбро, – добавила она.
– Конечно, очень, – искренне подтвердил мистер Малкин.
– Потом я подвинула ее метлой на лист бумаги, – продолжила миссис Малкин, – и принесла сюда. И я знаю, почему она была такой толстой.
Мистер Малкин наклонился над мышью и увидел, почему она такая толстая, а потом посмотрел на свою жену. По ее лицу мистер Малкин понял, что перед ним самая ужасная женщина на свете.
Моя бабушка и кошачий мир
Так как моя бабушка невероятно терпелива, а кошки живут долго, я не делаю ставок на конечный результат их вражды; хотя тайком и ставлю на бабушку. Впрочем, на кошек тоже найдется кому поставить, а я не из тех, кто делится проигрышными предложениями. Могу, однако, дать краткое описание дел как постоянный наблюдатель, и добавлю, что никогда не считала, будто бы у кошек хватит сил противостоять милой старушке. У них девять жизней – так говорят, однако до моей бабушки им далеко.
Моя бабушка – очаровательная, кроткая женщина, ничем не заслужившая странное отношение к себе кошек. Она к ним весьма неравнодушна и постоянно сетует на жестокий жребий, избравший ее врагом этих животных. Похоже, она их пугает. С тех пор, как после смерти деда бабушка приехала жить к нам – это случилось около пятнадцати лет назад, – у нас перебывало около сорока или пятидесяти кошек, которые прожили с нами свой краткий миг, изранили свои души и ушли. Возможно, мы привыкли к бабушке, а просить о том же кошек слишком жестоко.
Флосси, например, бабушку кусала. И все. Подходила к ней, вцеплялась зубами в лодыжку и так висела. Бабушка сначала считала, будто это такое проявление кошачьей привязанности и радовалась, что ее выбрала в подружки милая Флосси, однако по мере того как Флосси становилась все старше и больше, а ее зубы – длиннее и острее, бабушка обзавелась привычкой сидеть с подтянутыми под себя ногами. Наконец у Флосси начали появляться котята, тысячи котят, и однажды, когда бабушка сидела, опустив ноги на пол, неожиданно возникла Флосси: вышла из-под стола с одним из своих старших котят и принялась учить его, как кусать лодыжки моей бабушки. Поскольку бабушка никогда не била и не прогоняла кошек, она всего лишь стала получше подгибать ноги. А Флосси все же совершила непоправимую ошибку: она вбежала в гостиную в прекрасном расположении духа и, приняв отца за бабушку, выдрала ощутимый кусок кожи из его голени.
Когда Флосси исчезла, у бабушки начались трения с котенком, которого мы тогда оставили – желтым полуперсом по кличке Карамель. Карамель в свою очередь демонстрировал признаки психологического срыва. Стоило бабушке войти в комнату, как он сразу уходил, глядя через плечо и неприятно поджимая губы. Если Карамель спокойно ел на кухне, куда входила бабушка, котенок бросал еду и ретировался. Когда эта тактика не возымела никакого эффекта, если не считать, что бабушка немного похудела, Карамель принялся убивать мух и разбрасывать их трупы. Всякий раз, когда бабушка решала присесть, где угодно, на выбранном ею стуле оказывалось семь или восемь мертвых мух. Однажды я сидела у пианино, а бабушка играла и пела, и тут объявился Карамель. Видимо, он не заметил бабушку, а она пришла в восторг от мысли, что кот сменил гнев на милость.
– Я продолжу петь как ни в чем не бывало, – поспешно прошептала она мне, – а ты рассказывай, что он станет делать.
И бабушка запела: «Прошел я мимо твоего окна», а я принялась следить за котом. Карамель бродил по комнате, искоса поглядывая на бабушку. Внезапно он вскочил на табурет у пианино, как раз когда бабушка пела: «С добрым утром, с добрым утром, дорогая», и выводила высокую ноту. Бросив затравленный взгляд на бабушку, Карамель вспрыгнул на нотную подставку и принялся убивать мух. Он ждал, пока они приземлятся на партитуру, и яростно лупил их лапами. Бабушка, разрываясь между любовью к искусству и отвращением к дохлым мухам, наконец-то вышла из комнаты, а Карамель, злобно ухмыльнувшись мне напоследок, сбил ноты на пол и навсегда ушел из нашей жизни. Не знаю, что с ним приключилось, возможно, он почувствовал: в нашем доме ему больше делать нечего.