Обычный рейс (Полярные новеллы)
Шрифт:
ВЕРА В ЧЕЛОВЕКА
В кают-компании собрались в последний раз. Завтра — Белое море, хлопоты перед окончанием арктического рейса, завтра уже не до рассказов…
Особенно людно было сегодня в кают-компании. Не всем хватило обитых кожей старинных стульев. Кое-кому пришлось подпирать спиной переборки с деревянными панелями.
Много я слышал здесь рассказов о мужестве, силе, храбрости, о находчивости, даже о небывалом страхе, о подвиге, о дружбе и любви, коммунистической
— Ну, как это полагается, напоследок надобно рассказать о чем-нибудь самом большом, что только с человеком случилось… Кто бы нам об этом рассказал? — обратился к присутствующим капитан.
Моряки и полярники жались, никто не решался брать на себя "рассказ о самом большом"…
И вдруг Марина сказала, что хочет рассказать о самом большом потрясении, какое перенесла в жизни.
Я видел ее и раньше, но она никогда ничего не говорила.
Маленькая, застенчивая, с порывистыми движениями южанки, с приятными мелкими чертами смуглого лица, темноволосая, но со светлыми глазами, ясными и быстрыми…
И вот теперь Марина решилась. Она решилась и, должно быть, сама испугалась, зарделась вся. Стала говорить, невольно помогая себе руками.
— Раньше я никогда бы не поверила, что могу вот так с вами плыть на корабле по Баренцову морю… Я боялась моря, страшно боялась… я даже не могу передать, как я его боялась. У нас в детском доме все девочки были как на подбор, хотели на самое что ни на есть трудное пойти, в горы… или в степь… А я в Арктику давно решила. Всем сказала, а сама даже не знала, как я смогу в Арктику попасть, если моря боюсь. Говорят, какой-то знаменитый летчик боялся высоты. Но у него была такая воля, что он заставил себя стать знаменитым летчиком. У меня, конечно, никакой воли не было, я просто хотела… нравилось мне в Арктике, в снегах… тишина… У меня кровать у окошка стояла, я ночью выглядывала и представляла, что уже в Арктике. Только, конечно, для Арктики я не годилась.
А моря бояться я стала вот почему. Я была в Артеке совсем еще маленькой, самой там младшей… А папа с мамой из Москвы приехали отдыхать к родным в Одессу. Какое тогда лето было хорошее!.. И вдруг война. Даже страшно вспомнить. У нас рядом с Артеком что-то было, не знаю, но только немецкие бомбы все на наш Артек сыпались. Мне так жалко было Артек, что я плакала. Потом нас, детей, отправили в Одессу. Меня встречала мама, перепуганная, суетливая, шумная, а папа даже не поехал в Москву, в Одессе в военкомат явился. У меня папа замечательный был, я его даже больше мамы любила. Большой-большой, под самый косяк двери. И добрый. Мама черная была, а папа светлый. У меня его глаза. Он был самый красивый, самый лучший. Я так была уверена. Я очень плакала, что он меня не встретил.
Потом очень плохо было в Одессе. Пожары… гарью пахло… Мы с мамой кирпичи помогали разбирать… На носилках людей проносили… И все время воздушные тревоги. Железные дороги никуда не везли. Везде были немцы. Только море наше было.
В Одессе должны были одни герои остаться, а нас всех, много тысяч человек, погрузили на красивые теплоходы: «Ленин» и «Буденный». Мне очень нравилось по палубе бегать. Люди кричали: "Девочка! Как тебе не стыдно? Тут такое вокруг, а ты…" А мне спать не хотелось. Мы из порта вышли ночью. Город горел. Было страшно и красиво…
Утром мы проходили мимо Севастополя. Гористый берег — зубцами… Небо было все в клубочках дыма. Это очень стреляли с наших
А потом и в наш корабль мина попала. Я так кричала, что не слышала даже взрыва. Куда ни взгляну — везде огонь. И мамы нигде нет… Потом кто-то, я не знаю кто, схватил меня, напялил на меня что-то пробковое и стал с палубы сталкивать. Я визжала, брыкалась, мне очень страшно было, а он все-таки выбросил меня за борт. Многое я забыла, а этой минуты забыть не могу. На воде плыву, почти рядом борт корабля, высокий, как стена дома, только без окон… иллюминаторы кругленькие очень высоко… И развалился вдруг этот дом… одна стена в одну сторону, другая — в другую… Меня завертело в воде, я не знаю как… Это было самое страшное в моей жизни, а все-таки не самое страшное.
За нами следом баржи шли, тоже с людьми. Они стали подбирать из воды кого могли… Говорят, из всех тысяч человек только двести подобрали. Ну и меня…
А мамочки моей не подобрали. Не было нигде ее. Она, наверное, полная, растрепанная, бегала по палубе, шумела, все меня искала, пока… Ой, не буду вспоминать.
На барже было страшно тесно. Мы только стоять могли, сесть нельзя было. Какая-то женщина все меня по голове гладила и плакала. Я уже не плакала, а только дрожала. Как сейчас помню, будто от холода, а день очень теплый был…
В Ялте на пристани меня вдруг встретил папа. Я закричала и в грудь ему уткнулась. Он был какой-то солдатский, незнакомый, но это был папа большой, сильный.
А мамы у нас уже больше не было.
И мы целый вечер и даже ночью ходили по набережной и потом по пляжу и ели сливы. С папой я даже моря не боялась.
Папа утром должен был снова отправиться в часть. Он отпросился на день нас с мамой встретить, а встретил только меня.
Я на гальке спала, голову ему на колени положила, он шинелью меня прикрыл. Я сначала на звезды смотрела, на море, темное, страшное, я не хотела смотреть… его подбородок видела, он о чем-то долго-долго думал, он не спал, я знаю, он только меня баюкал…
А утром я его провожала. Как большая. Я сказала, чтобы он шел биться с врагом. Хотела его поцеловать, на цыпочки привстала и никак достать не могла. А он опять о чем-то задумался. Потом ко мне нагнулся и даже от земли приподнял. А кругом толкотня… военные, женщины, дети… многие плачут и все торопятся…
И папа уехал. Я была уверена, что он может любого врага пополам сломать, потому что он очень рассердился. А так он добрый был, как никто.
Три дня я в Ялте жила, нас никак не отправляли. И письмо мне туда пришло, треугольничком сложенное… страшное письмо.
Папа мой геройски погиб, защищая Родину.
Я не плакала, несла это письмо, словно боялась уронить, и пришла на то самое место, где на коленях у папы спала. Села спиной к морю, которое маму отняло, и стала думать о папе. И никак я представить себе не могла, что папы больше нет. Не могла я этому поверить, потому что он был такой хороший и большой.
А потом меня отдали в детский дом. Я никогда не ела грибов, мама их не любила, а тут сразу заставили есть грибы, они были большие, плавали в супе, как медузы какие… Я их не ела, а меня дразнили: мамина дочка. А я уже никакая мамина дочка не была, не было у меня больше мамы… а в то, что папы у меня больше нет, я не верила.