Оцепенение
Шрифт:
Я закрываю глаза и напряженно думаю.
Естественно, у меня нет никакого желания развлекать калеку в Стувшере, но теплая постель и горячий душ звучат заманчиво. Может, неплохо было бы затаиться и денег подзаработать, пока не придумаю, как выбраться из всего того дерьма, в которое меня угораздило вляпаться.
Пернилла
Я еду в метро до станции «Фридхемсплан», где находится хоспис.
Одна из медсестер позвонила сообщить, что отцу стало хуже и что он хочет меня видеть. Я, разумеется,
За окном пролетают свежая зелень деревьев и цветущая сирень. При других обстоятельствах я бы наслаждалась зеленью и теплом, но не сегодня. Отец при смерти. От Самуэля по-прежнему нет вестей.
Три дня.
Три дня прошло с тех пор, как я выгнала его из дома, и мне стоит невероятных усилий не набрать его номер. Никогда раньше мы не расставались так надолго.
Я закрываю глаза, чувствую тепло солнца, согревающего лицо через стекло, и думаю о том майском дне восемнадцать лет назад, когда на свет появился Самуэль.
Папа все время был в больнице. Мерил шагами коридор перед родильным отделением, волнуясь, словно будущий отец. Одна из акушерок даже решила, что он мой муж. Отца это здорово рассмешило, мне же было страшно неловко.
Сами роды я помню плохо, помню только, что больно было нечеловечески. Но боль сменилась ощущением бескрайнего счастья, стоило мне прижать мокрое маленькое тельце сына к груди. Я сразу поняла, что назову его Самуэлем.
Может потому, что в то время читали в библейской школе Первую книгу пророка Самуила (Первую книгу Царств). Тот рассказ, в котором Бог зовет Самуила, а он не понимает. Может, меня привлекло то, что Самуил был избранным, только он слышал голос Бога. Может, я подумала, что в наше время эта книга так актуальна, потому что голос Бога легко тонет в информационном шуме из телевизора, радио и рекламы.
Папа обрадовался, когда я сообщила ему о своем решении, но задумчиво нахмурил лоб. Может, решил, что я назвала так сына в память об Исааке, ведь это тоже еврейское время, а об Исааке ему не хотелось вспоминать.
Поезд останавливается. Я перехожу на зеленую ветку к поездам в сторону Фридсхемсплана.
Самуэль с первых дней был трудным ребенком. Он рыдал беспрестанно. Мы с отцом по очереди укачивали его ночью, чтобы хоть кто-то мог поспать.
Я тогда не обратила на это внимания, думала, все младенцы такие. Мне было всего восемнадцать лет, у меня не было никакого опыта обращения с маленькими детьми. Но впоследствии задумалась, не проявлял ли он свой характер уже тогда. И не унаследовал ли он эти недостатки от меня: нетерпеливость, тягу к неприятностям, неудовлетворенность. Его, как меня, влекло к опасности, как мотылька влечет пламя.
Как и мою мать.
Но я обожала сына, и он обожал меня в ответ. Несмотря на то, что мы были неполной семьей, ненастоящей семьей, нам было хорошо вместе – мне, отцу и Самуэлю.
Проблемы начались у нас в детском саду. Самуэль кусал других детей. Самуэль отказывался
Маленькие дети, маленькие проблемы.
С годами все стало хуже: прогулы, мелкие кражи, бесконечные беседы с встревоженными учителями и недовольными родителями.
Не могла бы я призвать сына к порядку?
Все это было моей виной. Любой нормальный родитель в состоянии научить уму-разуму своего хулиганистого отпрыска. Что тут сложного?
В то же время Самуэль был милым мальчиком, добрым, общительным, щедрым. У него было много друзей.
Но проблемы продолжались. И с годами я все больше убеждалась, что все дело в том, что ему передались наши грехи. Я унаследовала худшие черты матери и передала их Самуэлю.
Я вспоминаю слова отца.
Лицо ангела и сердце змеи.
Закрываю глаза и слушаю, как колеса стучат по рельсам, пока поезд пробирается по туннелям через Стокгольм. Здесь прохладнее, чем в нашем районе, и в тонкой летней блузе мне зябко.
У Бога есть план для каждого. Предназначение, миссия.
Нужно только понять, в чем это предназначение. Нужно внимательно слушать, когда Он позовет тебя, как позвал Самуила-пророка в том храме в Силоме.
Может, мое предназначение в том, чтобы помочь Самуэлю?
Отец выглядит неважно.
Он еще худее, чем во время моего последнего визита, кожа желтая, белки глаз тоже. Волосы, когда-то густые и красивые, давно выпали. На руке, к которой прикреплена капельница, большой налитый кровью синяк.
Я осторожно обнимаю его и сажусь к нему поближе.
Отец не боится смерти, это мое единственное утешение.
Но я боюсь.
Не знаю, как я справлюсь без него. Он – единственная семья, которая у меня есть, помимо общины. Это к нему я обращаюсь, когда мне нужен совет, или одолжить денег, или когда мне грустно.
Столько испытаний выпало на мою долю.
Мне стыдно за эти мысли. Как смею я – здоровая и сильная женщина – жалеть себя?
– Здравствуй, моя девочка, – говорит отец.
– Привет, – беру я его руку в свои. – Как ты себя чувствуешь?
– Не так плохо, как выгляжу, – бормочет отец. – Можешь поднять спинку кровати?
Я поднимаюсь и надавливаю на педаль под больничной койкой, чтобы поднять спинку повыше.
Папа кривится от боли. Увлажняет языком сухие потрескавшиеся губы. На впалых висках выступает испарина.
– Спасибо, – благодарит он. – А вы как?
– Все хорошо, – неуверенно отвечаю я.
– Я хотел спросить, не могла бы ты заехать ко мне домой и проверить почту? – спрашивает отец и заходится мокрым кашлем.
– Конечно.
Я колеблюсь, тереблю край пледа, которым укрыты ноги отца, но наконец решаю рассказать всю правду:
– Я снова выгнала его из дома. Я уже не первый раз выгоняю его из дома, ты в курсе…
Отец кивает.
– Ему пора повзрослеть, Пернилла, – шепчет он.